Татьяна Алексина - Террор на пороге

Второе известие было скорее сюрпризом… Уходя в поход, я поручила маме забрать выпускные документы и передать их в Ленинградский университет на исторический факультет. Но по дороге в школу она встретила нашу историчку Лидию Васильевну Трусову, которая поинтересовалась, где Таня собирается продолжить образование. Мама ей ответила: «Решила пойти по вашим стопам: она обожает историю!»

Был июль сорок девятого года. И наша любимая учительница, сознавая, в какой стране и в какие времена она живет, не побоялась сказать моей маме: «Я очень люблю вашу дочь и прошу вас: не ломайте ей жизнь. Хорошо знаю Танин характер: она не сможет лгать своим ученикам, как это, увы, приходится делать мне, не по своей воле, бесцеремонно искажая исторические события!»

Для мамы те слова прозвучали весьма убедительно: подлинные «исторические события» она испытала на своей горькой судьбине. И мама отнесла документы в Ленинградский Государственный Первый педагогический институт иностранных языков на английский факультет. В школе я учила немецкий, относясь к нему с той же максималистской бескомпромиссностью юности: совсем недавно завершилась война с Германией — о немецком факультете для меня даже речи не могло возникнуть. Мама это понимала.

Так я стала студенткой того института и благословляю судьбу: английский язык всю жизнь был моим неизменным подспорьем и выручает нашу семью по сию пору.

Институт в те годы располагался в здании бывшего Смольного заведения для купеческих девиц, поблизости от Смольного института благородных девиц, где в свое время воспитывались три сестры моего деда Георгия Елчанинова.

Путь пролегал туда, как и прежде в школу, по улице Чайковского, а затем — мимо Таврического дворца и парка, музея Суворова — по сказочно прекрасным местам Ленинграда.

В конце первого курса мои легкие от невероятной сырости подвального жития забили тревогу. И по категорическому требованию врачей нам предоставили небольшую комнатку при кухне, называвшейся в былые времена «комнатой для прислуги». Естественно, в общей квартире дома на Синопской набережной.

Училась я прилично, получала повышенную стипендию и уже после первого курса стала давать уроки английскою детям и внукам наших знакомых. Материально семье жить стало полегче. А студенческое бытие приносило мне, как, я полагаю, вообще молодым людям, много приятностей.

Но когда я была уже на четвертом курсе, в семью нашу вторглась беда: бабуленьку мою, которой шел всего семьдесят второй год, настиг обширный инфаркт. Это случилось 1 октября 1952 года.

В те годы больных с инфарктом лечили лишь «покоем» — лежи на спине, почти не шевелясь, и сердечные раны, может быть, зарастут. Мы с тревогой ждали восемнадцатого дня, который считался Рубиконом. Я училась тогда во вторую смену, до двух часов находилась дома и могла обихаживать мою любимую бабушку. А вечером возвращалась с работы мама: так мы подменяли друг друга.

Восемнадцатого октября я сварила любимый Анисией Ивановной борщ, накормила ее, и, уже будучи в дверях, обернулась, перехватила ее взгляд. Она закинула голову, чтобы лучше увидеть меня и, как оказалось, запомнить…

Когда вечером возвращалась в трамвае домой, к моей душе прильнула ее душа: я почувствовала это прикосновение физически. Со страшным предчувствием открыла дверь комнатушки… Бабуленька лежала не в постели, а на столе, покрытым простыней. Я рухнула, потеряв сознание.

Восемнадцатый день закончился не исполнением надежд, а вторым инфарктом, унесшим навсегда мою незабвенную бабушку, лучшего человека, встретившегося мне на жизненном пути.

Вокруг, оказалось, было немало людей — соседи по квартире и дому; узнав о случившимся, начали подходить друзья… Но я их тогда не замечала. Не помню, не знаю… как я позволила увести себя к кому-то переночевать. Это стало моей самой большой виной перед бабушкой и перед мамой, которая так нуждалась в моем присутствии в тяжелейший вечер ее жизни, в ту страшную ночь.

Простите меня, родные… Всю жизнь испытываю стыд и раскаяние, что тогда от горя не соображала… не сознавала, что должна была ни на миг не покидать маму, оставшуюся сиротой…

Бабуля, жена полковника-дворянина, скончалась в комнате для прислуги. Быть может, и это тоже олицетворяло цель Октябрьской революции?

Когда, много лет спустя, тоже восемнадцатого числа, но в мае 1976 года, от такого же обширного инфаркта ушла из жизни и моя мамочка, я похоронила ее в бабушкиной могиле на Охтинском кладбище в Ленинграде, а на черном могильном камне рядом с их фотографиями написала имена моей единственной семьи, дочерью, внучкой, ребенком которой я была и останусь навсегда… Там же фотография, имя, отчество и фамилия моего отца — Евсея Борисовича Фейнберга: он тоже навсегда теперь вместе с ними, а не в «вечной мерзлоте» Магадана. Пусть символически, но это так…