Татьяна Алексина: Террор на пороге

Не вопреки, не нарочно, а как-то само собою так получилось, что он и стал именовать маму маменькой, а она, соответственно, стала называть сына — сынком. Посторонним это казалось смешной старомодностью.

Впрочем, у сынка в его юную пору находили немало и других непонятностей: кроме русского, он зачем-то овладел еще двумя языками; чересчур сокрушался по поводу терактов и землетрясений, происходивших где-то вдали, кормил во дворе бездомных щенков и кошек… Последнее обстоятельство вызывало не только удивление, но и резкий протест: «Их бы надо топить, а он приваживает!»

— Болван, — сказал о нем кто-то.

Поначалу сынок обиделся. Но маменька объяснила ему, что болван — это значит идиот, а идиотом считали весьма положительного героя в творении бессмертного классика. Однако бессмертных не только читали все меньше, но с ними и не соглашались все больше: сентиментальничают, расслабляют своих наивных поклонников.

Сынка-то маменька утешала, но оскорбителям давала отпор: иногда словесно, а иногда и физически. Тем более что защищаться он сам не умел, а папеньки в их семье не было. То есть некогда он, разумеется, был… И случилось, что как-то раз отшлепал сына — не сильнее, чем шлепают всех остальных детей. Но маменька заявила, что «с садистом и эгоистом жить не желает». И, несмотря на все стенания и мольбы супруга, осуществила развод. Вероятно, то был лишь повод: делить сына с кем бы то ни было она не считала возможным.

Стать его папеньками проявляли желание многие… Чтобы сделаться мужьями его маменьки. Но она те намерения отвергала и не желала верить навязчивым комплиментам, признаниям, чтобы не вползал в душу вопрос: «А не глупо ли игнорировать свои, столь заметные мужчинам, достоинства?»

Со временем сынок стал интересоваться:

— Ты осталась одна из-за меня?

И всякий раз она отвечала:

— Как «одна»? Разве ты не со мной?

Это в какой-то мере успокаивало его совесть.

При ее женской соблазнительности, полностью абстрагироваться от которой все-таки было сложно, маменька маниакально уверилась в том, что жизнь ее может быть отдана выполнению лишь одного долга, а именно — материнского… Ни на какое другое предназначение у нее бы и времени не хватило. Утром она отводила сынка в музыкальную школу для особо одаренных детей, потом пять или шесть часов высиживала там в ожидании своего юного дарования (вдруг зачем-то ему понадобится!). Правда, ни разу такая чрезвычайная надобность не возникла, но она все равно была начеку… Будучи искусной вязальщицей, она склонялась в музыкальном коридоре над грядущими чужими нарядами. А себе самой преподносила скромнейшие одеяния: и без нарядов-то едва отбивалась от поклонений, кои именовала приставаниями.

Между маменькой и сынком в принципе царило согласие. И лишь изредка она возражала против его излишней, как ей представлялось, безотказности и сговорчивости.

Однажды сынка попросили сопровождать музыкой похороны жильца из соседней квартиры. Он, не задумавшись, согласился. Слух о бескорыстно скорбящей скрипке распространился по всему дому и даже по другим домам и подъездам. К изумлению сынка вдруг оказалось, что люди уходят из жизни так же часто, как и приходят в нее.

— Это может негативно сказаться на твоей нервной системе… А то и на психике! — встревожилась маменька.

— Поверь, музыка должна быть с людьми при несчастьях и бедах, — робко, но убежденно возразил сынок. — Это с давней поры известно…

И она отступила. А соседи вскоре сообразили, что скрипка может пригодиться и в праздники. Тем паче, если бесплатно… Сынок и тут согласился.

— Моцарт тоже был вундеркиндом, но он не стал бы откликаться на подобные просьбы, — уже решительней выразила неудовольствие маменька. — Плясать сподручнее под гармошку!

— Знаменитые композиторы не стеснялись сочинять развеселую музыку, — вновь негромко возразил ей сынок. — Пусть лучше люди радуются под великие мелодии, чем под какие-либо иные мотивы…

Назвать те мотивы дешевыми или пошлыми сынок удержался: он вообще не умел кого-нибудь или что-нибудь оскорблять.

Вернувшись из школы для одаренных, она до полуночи не расставалась со скрипкой, поскольку сынок с нею не расставался.

А кроме того, она по вечерам подрабатывала уроками английского. Уроки под музыку способствовали, как она уговаривала себя, более успешному усвоению языка: прислушалась к уверениям сынка, что музыка влияет на все позитивно.

«Руководящие» мужчины в институте иностранных языков, нуждавшиеся не столько в ее знаниях для студентов, сколько в ее присутствии для себя, предрекали маменьке должности доцента, декана. Но она по-прежнему предпочитала должность маменьки. И первым, кто благодаря ей в домашней обстановке постиг английский, был, конечно, сынок. Ну, а с французским он сладил самостоятельно, потому что влюбился в Стендаля и задумал прочитать своего кумира в оригинале. Застенчивость и упорство были в нем загадочно неразлучны. Она избавляла сына от всех домашних забот: ему надо было беречь руки. Это стало для нее еще одной манией. На руках сынка почти неотрывно сосредоточивался ее нервно-охранительный взгляд. Она не уставала напоминать: «Береги руки!»