Элиа Казан - Сделка

По-моему, служанка Ирэн вынесла тяжелое моральное испытание. Старушка была что надо, вполне счастлива в цепких руках Абиссинской баптистской церкви. Договор с ней предусматривал, что кто-то из нас должен был возить ее каждое воскресенье в церковь, иначе она не работала по выходным. И ее этические нормы были твердыней. Но самое тяжкое испытание морали — это дилемма между двумя моралями, в данном случае между своим достоинством (ясно, что сейф не ее ума дело, даже если до этого случая он и бывал незапертым, какое вообще отношение она к нему имела?) и солидарностью пола, имеющей один-единственный логический вывод: наставлять мужей на путь истинный. Должно быть, Ирэн нелегко дался выбор. Почему одна мораль перевесила в ее душе, я так и не узнал, но она отдала снимки Флоренс, видимо, решив, что это наиболее правильный выбор. Всю жизнь я страдал от тех, кто поступает правильно.

Но Ирэн недоучла Флоренс. Заметьте, жене служанка нравилась. Ирэн была старательна и безупречно честна, а такие служанки на дороге не валяются. Она действовала правильно, преданная дому и воинственно настроенная к гулящим мужьям (и к своему гуляке тоже). Но роли это уже не играло. Флоренс выгнала ее тем же утром. Велела собираться и выметаться. Через час после события Ирэн уехала из нашего дома навсегда. Флоренс не потерпела в доме служанки, сующей нос не в свои дела.

После ухода Ирэн Флоренс осталась с фотографиями наедине и долго и пристально вглядывалась в них. За ланчем я сбежал домой под наспех придуманным предлогом. Флоренс встретила меня у входа и сообщила, почему она прогнала Ирэн. Затем вскинула глаза на меня. И уйти от них мне было некуда.

Флоренс бродила по дому — я не стал ходить за ней по пятам, говорить о чем-то было бесполезно. По нашим с Гвен глазам на тех карточках все читалось с предельной откровенностью. Вы видели когда-нибудь кота, когда он занят любовью? Да, да, некоторые из фотографий выглядели далеко не игриво. И Флоренс просто должна была задаться вопросом: как же давно он не смотрел такими глазами на меня? Итак, какого дьявола я сделал эти фотографии? Любовь превратила меня в идиота.

Вскоре послышался шум отъезжающей машины. Доктор Лейбман, подумал я. О’кей. Меня знобило: немного от страха, немного от волнения.

Начался день, как его можно назвать, окончательной переоценки. Но если я провел те часы в духовном самосозерцании, то Флоренс потратила их на практичные цели. О докторе Лейбмане она и не вспомнила. К нему она заглянула позже. А поехала она прямиком к своему адвокату, Артуру Хьюгтону. (Вообще-то Артур обслуживал нас двоих. Но потом, когда дело подошло к своей последней черте, он стал только ее юристом. Поставил на выигрывающую лошадь!) У них состоялось «предварительное обсуждение». Артур успокоил ее исходом некоторых интересных дел о разводах. В процессе беседы, полностью удовлетворившей Флоренс, выяснилось, что в ее руках находится тот самый бич, с помощью которого она, когда пришло время, выбила из меня абсолютно все и оставила мне из имущества и денег только меня самого и те самые злосчастные снимки. И то только потому, что она не хотела их больше видеть. Папочка Флоренс когда-то был президентом колледжа в Новой Англии (того самого, который я окончил), потом ушел на пенсию и стал председателем правления большой юридической конторы, негласно поддерживающей свою белую протестантскую сущность, где, кстати, работал и Артур Хьюгтон. Флоренс сказала мне как-то, пребывая в добром и беззаботном расположении духа, что она всегда презирала членов этой фирмы за их похожесть друг на друга и непохожесть на меня. Обстоятельства изменились, и она неожиданно для себя нашла, что ей нравятся даже их одинаковые физиономии. Еще бы, Флоренс убедилась, что ее надежно защитят. Это придало ей уверенности и объяснило ту разительную перемену в отношении ко мне буквально в тот же день.

В офис я не поехал. Гвен для передачи новостей звонить тоже не стал. Просто сел, свесив ноги в бассейн, и поздравил себя с тем, что момент, который я ждал в течение нескольких месяцев, наконец наступил. Да, да, джентльмены! Ни итальянец, ни испанец, ни, разумеется, француз не отдали бы свой дом, деньги и жену за сраный сучий зад! Ни один грек, древний или современный, не выбил бы из-под себя стул даже за мизерную долю вышеоговоренного, будь эта задница хоть как великолепна! Грек спокойно принял бы к сведению тот факт, что человек должен поступиться многими вещами, чтобы не потерять главного. На этой мысли я заснул.