Мария Бушуева - Отчий сад

— это единственный способ стать счастливым тому, у кого больше ничего нет — ни таланта, ни красоты, ни великой любви. Но у меня есть мой ум. И Марфа. И… я уже подъехала к дому Митяя — и он — моя золотая рыбка! И я не так глупа, чтобы заставлять золотую рыбку быть у меня на посылках — пусть плавает в океане свободно — не хочется ведь оставаться одной у помятого Чери.

Хотелось ли ему ехать?

Чтобы забыть прошлое, он отрывал от своей кожи родню — как дети в нетерпении срывают коросту зарастающей ссадины, не понимая, что тем только удлиняют время ее заживления: снова из ссадины появляется кровь,

note 344 Note344 349 снова приходится мазать ее йодом, терпеть жжение, сжи

Но, наконец, прошлое отпало само.

И теперь о своем детстве и юности он способен был подумать легко: космическую брешь безматеринского детства заполнило его призвание и, точно медицинским клеем, стянуло, казалось, навсегда окаменевшие края раны. И соединив, оросило их живой водой его генетического жизнелюбия. Точки-вмятинки от черных стрел ненависти брата Сергея, ненависти, причину которой он почему-то никогда не пытался понять, затянулись тоже — так следы от брошенных камушков постепенно, расходясь кругами, исчезают на ровной поверхности воды. И тень отцовского равнодушия сошла на нет, обнажив под собой фотографию молодого отца, с которой глядел человек столь же сверхчувствительный, что и сын. (Но не такой сильный, прости, отец.)

Он ступал теперь по ровной земле своей памяти, опять удивляясь точности народного языка: былую расщелину было уже не найти — просвечивающая под полуденным солнцем трава, одаряя его летающими букетами запахов, покрывала землю: все поросло быльем.

Сначала, когда прошлое, отступив, приобрело художественную завершенность, Дмитрию стало казаться, что искусство служило только лекарем для его раненной души — и, выполнив свою спасательную миссию, может утратить для него свой витальный смысл.

Страна неслась на американских горках, по-ниц шеански сбрасывая в небытие и нищету наиболее слабых, а он, чувствуя вину перед каждым убитым временем стариком, все равно испытывал душевный подъем — подъем освобождения от капканов прошлого.

Он работал — но душевная гармония уже начинала расти в нем, как сад в самой себе, не требуя выражения и растворяя его душу в красоте бытия, перед которой меркли все, даже самые великие, ее отражения.

Требовался диссонанс, чтобы, сдвинув точку восприятия, придать ему свойство особого зрения, способного

note 345 Note345 350 за красотой мира уловить что-то неуловимое, и, нанеся один-единственный штрих, в котором, конечно, единая Красота не нуждалась вовсе, как равнодушна совершенной красоты женщина к признаниям в любви, наконец снова отбросить диссонанс, как катапульту, и слиться с единым, уже не теряя индивидуальности, проникая через глазок своего искусства за видимые покровы.

Тогда такой диссонанс Дмитрий обрел в Катерине. Ее эмоциональная холодность — и к нему, а потом и к ребенку

— отбросила его из действительности обратно к искусству, пообещавшему ему большее, чем любовь женщины — свой ключ к Тайне мира. То, что скрывалось за красотой и разнообразием его форм, то приоткрывалось как пустота, то сгущалось до не-пустоты, но всегда таило намек на духовный замысел, в который вписывался и художник — пусть всего лишь как инструмент для нанесения легкого штриха, который мог послужить ключом к двери от космической мастерской создания форм — и в ней, как и здесь, у ее облеченной в материю земной тени, были, наверное, свои Рембранты, свои Васнецовы и свои Пикассо.

Столкнувшись с ледяным айсбергом эгоизма, но не погибнув, как несколько счастливчиков с Титаника, он наделил смыслом и свои детские страдания: мир его детства был разбит, как цыганская скрипка, осколки и обломки которой, по поверью, склеивались вновь — и только тогда инструмент начинал по-настоящему прекрасно звучать.

Но искусство для него теперь не спасатель, вытаскивающий его из-под завалов памяти, а всего лишь то, что он умеет делать по-настоящему хорошо.

Последний удар по скрипке нанесла Катерина — и вот инструмент виртуозно склеен. Он звучит.

Ему часто теперь вспоминалась эта цыганская легенда еще и потому, что его любимая сестра Наташа, превратившаяся из молодой врачихи в зрелую, полноватую домохо

note 346 Note346 351 зяйку (все-таки Толстой был прав, назвав свою героиню именно этим именем), воспитывая родившегося в середине девяностых Артема, а теперь и двойняшек — Аришу и Сашу, появившихся на свет, когда их маме уже было за сорок, занялась расшифровкой белых пятен родословной. Ей всегда нравились загадки. Сначала она пользовалась только Интернетом, а потом обратилась к архивам, — и так же, как со старым комодом, от которого когда-то ей удалось найти ключ, здесь ее снова ждала удача.