Мишель Фейбер - Побудь в моей шкуре

– Иссерли, – сказала она в интерком.

Никто не ответил, но большая металлическая дверь отъехала в сторону. Сразу за дверью, как она и ожидала, находился большой пластиковый пакет с личными вещами последнего водселя. Иссерли схватила его и поспешно покинула коровник, на тот случай, если ночной дежурный вдруг выберется из подземелья, чтобы поболтать с ней.

Вернувшись к костру, она извлекла из мешка ботинки водселя, его пуловер и костюм, облепленный собачьей шерстью, а затем принялась изучать все остальное. Изучать было почти нечего: под пуловером седовласый носил заляпанную футболку, а нижнего белья у него вообще не имелось. В карманах пиджака было пусто, а в карманах брюк обнаружились только бумажник и ключи от машины.

Положив пуловер на багажник машины, чтобы уберечь его от росы, покрывавшей траву, она щедро обрызгала пиджак, брюки и ботинки бензином, а затем бросила их в огонь. После этого у нее на руках осталось огромное количество собачьих волос. Иссерли не хотела обтирать руки о свою одежду, решив, что волосы постепенно отлипнут сами собой.

Кряхтя от боли, она наклонилась, чтобы осмотреть бумажник. Он был толстым, по сравнению с теми, что ей приходилось видеть раньше, но содержимое оказалось весьма однообразным. Вместо обычного набора пластиковых карточек, удостоверений и разрешений, адресов, визитных карточек и расходных ордеров, там лежали только деньги и какая-то бумажка, старательно сложенная несколько раз, словно карта. Толщина бумажника была вызвана исключительно большим количеством наличности: несколько монет и толстая пачка банкнот – в основном двадцаток, да еще десятки и пятерки, в сумме – 375. Иссерли никогда раньше не видела так много денег сразу. На эту сумму можно было купить пятьсот тридцать пять литров бензина, или сто девяносто два флакона голубого шампуня, или больше тысячи одноразовых станков… или… или пятьдесят семь бутылок ферментированного картофельного сока, который упоминал седовласый водсель. Она положила банкноты в карманы своих брючек – поровну в каждый, чтобы оттопыривались не так сильно.

Бумажка оказалась большой цветной фотографией. Когда Иссерли развернула ее и разгладила, она увидела молодого водселя, обнимавшего самку в полупрозрачном белом платье. У обоих были блестящие черные волосы, розовые щеки и широкие улыбки до ушей. Водсель (в котором Иссерли узнала вчерашнего седовласого) был гладко выбрит, на чисто вымытом лице не виднелось ни одной морщины. В щелях между зубами отсутствовали остатки пищи, а влажные алые губы ярко блестели. Иссерли, конечно, домысливала, но ей казалось, что выражение счастья на его лице было вполне искренним. Ей стало интересно, какое имя он мог носить. На правом крае фотографии имелась витая надпись «Ателье Пеннингтон», которая для Иссерли звучала на иностранный манер, хотя сам водсель вовсе не походил на иностранца.

Даже когда одежда седовласого уже полыхала в огне, Иссерли все еще тешилась мыслью о том, чтобы отпустить его на волю. Амлис без особого труда выпустил нескольких водселей; вне всяких сомнений, ей бы тоже удалось проделать этот фокус. Мужчины, работающие на ферме, все сплошь имбецилы, к тому же ночью они, как правило, крепко спят.

Но, разумеется, уже слишком поздно. Пеннингтону наверняка прошедшей ночью отрезали и язык, и яйца. Он и так не особенно хотел жить, и вряд ли это желание возникло у него теперь в свете последних событий. Пусть остается там, куда попал.

Иссерли пошевелила в костре палкой, размышляя о том, почему она всегда настолько педантична. Сила привычки, скорее всего. Бросив палку в огонь, она направилась к «тойоте».

Иссерли ехала по шоссе А-9, а солнце поднималось все выше и выше над горизонтом, словно оправившись от страданий, которые ему пришлось вытерпеть в течение ночи за стеной заснеженных горных вершин. На просторе ясного неба оно сверкало с неожиданной интенсивностью, заливая весь Россшир щедрыми потоками золотого света. Оказавшись в нужное время на нужном месте, Иссерли тоже стала частью пейзажа: ее руки, лежавшие на руле, казались отлитыми из золота.

За такую красоту, как эта, можно отдать все, думала Иссерли, – ну, или почти все. Если забыть о собственной покрытой шрамами коже и изувеченных костях, жизнь вовсе не выглядит таким уж дерьмом.

Пуловер Пеннингтона до сих пор неприятно покалывал ее кожу, но она к нему постепенно привыкнет. Ей нравилось, как манжеты уютно обхватывали запястья, а матовые волоски шерсти сверкали под лучами солнца. Ей нравилось, что теперь, глядя вниз, на свою грудь, вместо отвратительного декольте, из которого вываливался искусственный жир, она видела мохнатый покров, отдаленно напоминавший тот, которым она когда-то была наделена от природы.