Алан Ислер - Принц Вест-Эндский

— Да, «если я пойду и долиною смертной тени"'… — дивясь, продолжил я. Тоска Давидович испустила горестный вопль. Липшиц облизнул губы.

— Лучше уведите ее, — обратился к Лотти Гамбургер. — Она его расстроит.

— Пойдем, Тоска, пойдем, мы больше ничем не поможем. А то вы сами, не дай бог, разболеетесь! — и она помогла Тоске подняться.

В дверях Давидович отбросила заботливую руку Лотти, повернулась к больному и приняла позу из 1 —и сцены 3-го акта, как, помню, учил ее бедняга Синсхаймер: правая нога согнута, левая отставлена назад, голова откинута, тыльная сторона руки прикасается ко лбу:

— А я, всех женщин жальче и злосчастней, Вкусившая от меда лирных клятв, Смотрю, как этот мощный ум скрежещет, Подобно треснувшим колоколам.

Она послала воздушный поцелуй Липшицу, прошептала: «Покойной ночи, милый принц» — и вышла, безумная, увлекая за собой Грабшайдт. Гамбургер невольно зааплодировал. Мы снова повернулись к кровати. Липшиц открыл глаза.

— Ушли? — прошипел он. Я кивнул.

— Слава богу! — Он ухмылялся.

Превращение было поразительное. Если не считать того, что аппарат для вытяжения не позволял ему двигать ногами, Липшиц снова стал самим собой. Мы поздравили его с начавшимся выздоровлением.

— Со старухами я больше не связываюсь, — сказал Липшиц. Гамбургер поморщился.

— Эта может выпить из человека всю кровь. Я настоял на том, что, если она хочет навещать меня, пусть приходит с дуэньей. Иначе через пять минут она окажется у меня под одеялом. Нимфоманка, поверьте моему слову.

Гамбургер очень хотел переменить тему («Вам что-нибудь нужно, принести вам что-нибудь из библиотеки — книгу, журналы?»), но Липшиц еще не закончил.

— Моя родная мать сбежала с гладильщиком из Байонны. Ей было шестьдесят три года, верите или нет? Ее звали «красавицей с Питкин авеню». Глядя на меня, вам это нетрудно представить, так что это не хвастовство. Каково, вы думаете, иметь отцом недотепу? Она ему такую жизнь устроила — я говорил ему: уж лучше совсем без нее. Я сам был посмешищем. «Что она такого нашла в Байонне, — говорил он, — что не могла найти лучше на Питкин?» Он это повторял тысячу раз, любому, кто соглашался слушать. Так и не смог это пережить, старый дурак, да будет земля ему пухом. Так что, когда я говорю вам: берегитесь старух, — я знаю, о чем говорю.

— Тут ходят слухи о вашем несчастье, Наум, — сказал Гамбургер.

— Какие слухи? — Липшиц насторожился.

— Говорят, что вас столкнули.

— Кто говорит?

— Да никто конкретно. Так, носится в воздухе. Вы же знаете, как у нас. Вас действительно столкнули?

— Может быть, да, может быть, нет. Мой рот на замке. А правда — тут.

— Он постучал себя по голове. — Но одно я вам скажу — только между вами, мной и этим стулом. Чтобы все осталось в этой комнате. Сегодня утром меня посетил Комендант и с ним Рифкинд, крючкотвор. Как я себя чувствую? Я хорошо выгляжу. За мной ухаживают? Говорит мне, что вылетел из Иерусалима, как только обо мне сообщили. Науму Липшицу — все самое лучшее. Хочет лично наблюдать за моим лечением. А я в это время вижу, что Рифкинд достает какие-то бумаги из портфеля. Чистая формальность, не о чем беспокоиться. Надо только подписать две бумажки. Комендант уже отвинчивает колпачок на ручке. Рифкинд пальцем: тут и тут. Так, пустяк: надо только расписаться, что в связи со случившимся я не имею претензий к Коменданту и «Эмме Лазарус». — Липшиц хохотнул. — Я вчера родился? Во-первых, говорю ему, уберите Рифкинда, тогда мы поговорим. Я держал его за яблочко, и он это знал. Крючкотвор прячет свои бумаги в портфель и уходит, чтоб его холера забрала. Короче говоря, все сводится вот к чему: я, со своей стороны, больше ничего не говорю о несчастном случае; он, со своей, — когда умрет Товье Бялкин, я вне очереди переселяюсь в пентхаус1. Никаких бумаг, никаких подписей: джентльменское соглашение.

Товье Бялкин, наш второй по старшинству житель, — уроженец Одессы, сколотивший состояние в Канаде во время сухого закона. В «Эмме Лазарус» пентхаус считается лакомым куском — просторные комнаты, великолепные виды Гудзона, кухоньки в анфиладе.

— Товье болен? — спросил Гамбургер.

— Пусть он доживет до ста двадцати лет, — благочестиво сказал Липшиц, — но Комендант считает: примерно неделя. Плеврит, с осложнениями. — Он облизнул губы. — Так что все в выигрыше. Вы, Корнер, получаете Гамлета и режиссерство.

— Это еще не решено, — сказал я.

— Нет, я уже дал инструкции. Комендант знает, и Тоска знает. Но остерегитесь, может быть, на спектакле — заклятье. Сперва Синсхаймер, теперь я.