Юрий Гальперин - Мост через Лету

Женщина шла рядом. «Жигуленок» медленно катил вдоль тротуара. Лица Нади и Алика зелено бледнели, освещенные рекламой кинотеатра. Я придержал шаг, чтобы поравняться со спутницей. Она попробовала улыбнуться:

— Это ничего. Пройдет.

И неуверенная улыбка ее мне показалась знакомой.

Миновав желтое, освещенное громоздкой люстрой фойе старой киношки — все здесь было до боли прежним, ничего не переменилось, — мы вошли в зрительный зал, как школьники, похрустывая вафельными стаканчиками с мороженым.

На экране мелькали вспышки выстрелов, грохотал джаз, английские солдаты на броневике патрулировали площадь, заставленную домами с причудливыми башнями и мансардами, с островерхими готическими крышами — Ольстер, кинохроника. Затем по экрану помчались спортивные катера.

— Ты давно смотрел «Колдунью»? — спросила Надина подруга.

Я отметил, что в темноте она перешла на «ты», и попытался вспомнить, как ее зовут.

— Лет семнадцать прошло.

— Ничего не помнишь? Я кивнул.

Потом я удивлялся: до чего нелепо все это, наверное, выглядело со стороны. Но для кого нелепо? Участниками-то были мы двое. Это касалось только нас двоих. И необычная ее простота странной мне не показалась. Может быть потому, что я уже сам включился, был задействован во все, что тогда началось. А началось именно тогда, в какой-то неуловимый, незначащий, незапоминающийся момент. Я его не угадал. И о том, что началось, что происходит — не имел ни малейшего представления. Потому что уже сам участвовал, — как та кошка, прыгал с тротуара прямо в окно четвертого этажа.

Я лишь спросил:

— Как тебя звать?

— Марина, — рассмеялась она. — Забыл?

Мне казалось, в машине Алик назвал ее иначе. Но Алик вечно путал имена. Впрочем, и точное знание имени не имело значения. Я повторил про себя: «Марина». Остальное отпало. Осталось слово. И оно определило все.

…Молодой инженер сходил с парохода на берег, на пристань небольшого, на севере, скандинавского города. Его встречали. Николь Курсель расчесывала волосы перед зеркалом, демонстрировала элегантную фигуру в сочетании с буржуазной условностью чувств и дерзкой прямотой манер. Норов героини прозрачно прояснялся долговременным отсутствием мужа. Французский инженер с блеском выигрывал диалоги, парировал остроумные выпады, удивлял молодую вдову, заинтересовывал. Банально закручивалась пружинка банальной истории. Оператор доказывал удивительность своего виденья. Функциональная жесткость режиссуры стояла за четким монтажом кадров — ничего лишнего. Каждый метр пленки, каждое слово, каждая реплика: все работало на сюжет. Отвлекаясь от сюжета, я размышлял о последовательной воле художника. Вот где воплотилась сила индивидуальности, здесь как раз и видно по-настоящему… Но инженер уже входил в лес. Ветка хлестала по щеке. Мелькало за деревьями любопытное лицо, — девушка убегала в заросли в свободном, развевающемся платье, легко проскальзывая и нигде не зацепляясь, проходила сквозь чащу. Инженер задыхался от бега по пересеченной местности. Хрупкой тенью, привидением уходила она из рук. Подошвы его горных ботинок скользили по глинистой тропе. Он падал и катился по склону. Подымался. И к нему вновь оборачивалось ее испуганное, смеющееся лицо.

…Лицо… Лицо!

Мгновенно я испытал ощущение потери.

Глаза смеялись с экрана и припухлые губы. Распущенные локоны, расчесанные под Колдунью , упали на плечи. Острая осока хлестала по щиколоткам босых ног.

На короткое время (а в кинематографическом измерении пять минут — очень много) мне опять сделалось одиноко. Но не так, как дома, у себя в комнате: в полумраке, в полудухоте, на пыльном диване или за письменном столом, когда знаешь, что никто не позвонит, и спокоен, и это нормально, и даже боишься, что позвонят или припрутся без звонка. Нет, вовсе не так. Иначе. Безнадежно тошно сделалось мне, словно места меня лишили моего, или того хуже: как бы отделили часть меня от меня, отняли, и вот уже не один я целый, наполненный, и мне хорошо, а два меня или даже несколько, и каждая часть оторванная по остальным тоскует, скорбит, места не находит, или это я сам места не нахожу, со своего места согнанный, — такое чувство. И еще ощущение, что не буду я возвращен на давешнее и единственное мое место, и соединен в целое, в прежнее уже никогда не буду.

Девушка на экране улыбалась инженеру, останавливала кровь (он поранился), заживляла рану прикосновением, взглядом выдавала ему такую подсечку, что, подкошенный, он кувыркался в траву. Но не желал поверить в колдовство. А я уже верил.