Юрий Гальперин - Мост через Лету

Был теплый августовский вечер. Быстро темнело. Я запомнил прожектора на стадионе «Динамо» и милицию на конях. Трава, подсвеченная, сверкала изумрудно. Белой горошиной катился мяч. Отец забывал дышать. Вцепившись руками в скамейку, он открывал футбол. Кто бы мог подумать, что скоро игра станет для него главной отдушиной, может быть, единственной. Еще труднее было вообразить, чем она станет для нас.

Рядом крутились темные личности, суетились, осторожно перешептывались, спорили с оглядкой, заключали пари. Отец прислушался: речь шла о деньгах.

— «Мазу-мазу», — пояснил дядя. — Тотализатор.

— Официальный?

— С ума ты сошел.

Игра была на кубок, но получилась ничья, и судья назначил дополнительное время. У нас за спиной шепотом выкрикивали астрономические суммы, ставки росли. Дядя Миша встал: пора на вокзал. Отец не откликался.

Мы остались, но ничью размочить не удалось. Арбитры добавили еще время, поменьше. Мы сидели до самого гола и, конечно, опоздали на поезд.

Мама ждала на перроне. Внешне она выглядела абсолютно спокойной, сухой и сдержанной. Так не кажется горячим раскаленный утюг.

— Утром я должна быть в клинике Отто, — сказала она. — Опоздаем, пеняй на себя.

Отец не ответил. Он присел на чемодан, со вкусом выкурил сигарету, а затем так же молча отправился искать дежурного по вокзалу. Через двадцать минут нам перекомпостировали билеты на «Красную стрелу».

Всю ночь они не спали, но молчали. Вагон непрерывно мотало — сказывалась скорость. Маму укачало, и ей сделалось плохо. Она переносила легко и быструю езду, и качку (в Рижском заливе, да и потом), а тут расклеилась, поминутно выбегала из купе, закрыв рукой рот. Возвращалась бледная, задвигала дверь, едва на ногах держалась — так ее прижало. Отец лежал лицом к стенке. Он все слышал. Но не повернулся, не встал и не помог.

Я тоже не спал, только чуть задремал перед Питером. И когда проснулся, мокрая зелень мелькала за окном холодной полосой.

Перрон блестел. Дул ветер. Мама шла впереди в распахнутом плаще, голубая и бледная. Я едва поспевал за ней. Отец проморгал носильщика и сам сопел над чемоданами. Они обменивались холодными фразами. Из коротких слов я понял, что ночью мама передумала ложиться в клинику: у меня будет брат. Отец об этом решении слышал впервые.

Он не спорил. Даже не возражал. Но и особой радости не обнаружил. Похоже было, что решение жены его не интересовало. Молча тащил чемоданы, занятый мыслями: он был поглощен, подробно обдумывал ужасные вещи. Запретная, любимая его музыка отступила на задний план. Мог ли представить он, что нашей семье предстоит, — я сомневаюсь. Но уже тогда все решилось — на нас надвигался футбол.

— Зарплату проиграл, вещи в ломбарде… Мне надоело. Я устала. Больше так не могу!

Мама прислонилась к голой стене и заплакала. Пальцы комкали кружевной платок. Шуршало платье, задевало сухие выцветшие обои. На стене, в солнечных лучах, поблескивала икона. Бог смотрел на маму и на отца. Лицо было суровое.

— Я попробую… В последний раз. Пойми, это футбол!

— Даже если выиграешь, не будет добра от случайных денег. Легко досталось — легко уйдет.

Мама умолкла и сникла, будто внезапно усомнилась. Она не смотрела ни на меня, ни на отца. Слезы исчезли, высохли, как по мановению. Но глаза, полные влаги, блестели. Мама подошла к зеркалу, поправила прическу. Она хотела еще что-то сделать со своим лицом, передумала. Склонилась над маленьким Димой.

Отец подошел к ним. Продолжалось воскресное, почти праздничное, опечаленное размолвкой утро.

— Оставь меня, не мучай… Не хочу ни твоего футбола, ни твоих друзей — ступай. И можешь не возвращаться. Ночуй, где хочешь, тебе не в первый раз… Одевайся, — сказала она Диме, дала ему конфету и вышла из комнаты, прикрыв дверь.

Брат одевался самостоятельно и молча. Он чувствовал ссору и отворачивался от отца.

Отец стоял спиной к окну и смотрел на Бога. А Бог смотрел на меня, потому что я сидел на диване, а он обычно смотрит на диван. Мама сказала, что эта старая, в серебряном, почерневшем от времени окладе икона — не Бог, а произведение искусства , и в нашем доме единственная ценная вещь. Но я не представлял, сколько стоит Бог. Неловко было подбирать ему цену.

В школе объясняли, что Бога нет, что Иисус не существовал даже как историческая личность. Но меня не это волновало. Просто у него было строгое лицо, очень серьезное, а на устах жила отдельно торжественная и легкая улыбка. И часто после того, как мама поплачет, постоит у зеркала и уйдет на кухню, а отец опять исчезнет, я потихоньку молился, на ходу придумывая молитву, потому что знал: только Он один может нам помочь. Он один — больше никто. И будет плохо, если Он не поможет. Я знал, что Его нет, и никто не поможет. Но все равно упорно молился и не снимал пионерского галстука.