Юрий Гальперин - Мост через Лету

— Всерьез спрашиваешь? — опешил Валечка.

— Безусловно.

— Так ведь я сам на учете в психдиспансере. Лешаков ни о чем не жалел. Они пили вино. Мадера крымская, конечно, оказалась сладкой, как и подозревал инженер, но крепкой, на что надеялся актер. Рыбу зажарили сносно. Они все доели, допили и попросили кофе и еще по чуть-чуть коньяку.

— Все нормально, товарищ, — сказал Лешакову артист, попивая кофеек. — Нормальный ход.

— Уточни, — попросил инженер.

— Все как у людей, — мысль артиста растекалась.

— Каждому свое.

— Наивняк, — иронически хмыкнул актер. — Ты думаешь, мы иначе устроены?

Лешаков поморщился: в словах собутыльника скользнула фамильярность.

— Все сидят в запертом сортире. И мы в том числе. Общая судьба, знаешь такое слово?.. Жизнь идет по науке, согласно историческим законам. И не стоит лезть наружу через очко. Нам с тобой, по крайней мере, это ясно. Надо сидеть смирно и терпеть, пока воздух не очистится.

— К чему ты клонишь? — подозрительно спросил Лешаков.

— К этому самому… К чему предназначены.

— К этому самому, — перебил инженер, — нас предназначали. Да не вышло.

— То есть как? Мы русские люди.

— Русские, — твердо выговорил Лешаков и сам себе удивился. — Россия исторически познала трагедию рационализма: всю проституцию справедливости, ложь логики и плен свободы. Запомни, всякая идея — затменье. Оно случается оттого, что накопленное зло скрадывает истинный свет и ловит людей в свои сети. Помрачение умов, оно хуже нашествия, хуже татарского ига. Дышать темно. Но идея задохнется в нас и умрет в нас, веру в наших душах сама выжгла. В таких, как мы с тобой, всем идеям погибель. Ведь мы теперь, мы…

— Прожженные, — вставил актер.

— Каленые, — не заметил Лешаков, — на самом яростном, что ни на есть, огне. И ничего уже не берем на веру. Сомневаемся. Не верим.

— А божественное? — понял буквально актер и заспорил неуверенно. — Люди крестятся, детишек крестят. Я видел: красиво.

— Веры жаждут, — усмехнулся Лешаков. — В душе пересохло. Веровать хотят, что ни попади на веру берут. Пастыря не хватает стаду. Соскучились по прянику и по кнуту. Ломятся в открытые двери, как в бомбоубежище: встань на пути Христос — растопчут.

— Мучаются люди.

— Жрут много, вот и мучаются.

— Грубая правда, — согласился Валечка, тяжело отваливаясь от стола. — Охота, она пуще неволи.

— Отказаться, и баста.

— Трудно, — прошептал Валечка. — Отказаться трудно.

— Свобода — это отказ. А иначе плен.

— А боги как же?

— А без богов-то как? Удобно в рабах Божьих, никакой тебе личной ответственности…

— Правда ваша, дяденька. Есть грех.

— Вот я все думал, — продолжал Лешаков, — искупить можно ли? Неужто самой жизнью? — разговорился и не мог себя сдержать инженер. — Не хочется помирать-то, не светит. Страшно помирать… Боженька тут в самый раз, чтобы свалить было на кого. Человеку себя обмануть удобно: он участвует сам во всем, всюду лезет, карабкается, цепляется, хватает, тащит. А приобретения сковывают по рукам и ногам — душа хламом загромождается. Душу считаем бессмертной, а уступаем взамен… Размениваемся. Нам подсовывают, предлагают, суют, а канаем себя мы сами. Берем, берем. И мало. Опять берем: надо или не надо, на всякий случай, впрок обзаводимся. Увязаем в надеждах, интригах, планах, карьерах, запутываемся с жилплощадью, в бабьих юбках, с детишками, деньгами, книгами, принципами, премиями, удостоверениями, хлебными карточками, партийными билетами, привилегиями, тряпками, взглядами, собутыльниками, связями, симпатиями, друзьями, облигациями. Несть числа. А платим душой.

— По твоему, не надо обманывать себя? — серьезно переспросил Валечка и даже заглянул в стакан инженера.

— Не поможет.

— Значит, расписаться в неверии? — повторил актер. — Карты на стол: на веру больше ничего не берем, да? Себе не верим, другим и того меньше. Не верим ни во что. Не верим, что верим. Так?

— Поправка, — вставил Лешаков. — Не верим, что не верим.

— Научно.

— Запросто — ни во что, никому, никогда.

— Нигде и никак?

— Ни при каких обстоятельствах!

— Это смерть, — прошептал Валечка.

— Это свобода, — твердо сказал Лешаков. — Россия испытала.

Валечка побледнел и напрягся. Он привстал, губы всерьез задрожали. Лешаков помнил, какое действие оказал на актера первоапрельский коньяк, он откинулся было на стуле. Но актер не заметил движения. Он сузил глаза и закричал протяжно:

— Ты-ы! Ты… — Актер набрал воздуха, и получилась пауза, внушительная, как перед монологом. — Послушай, — воскликнул Валечка. — Да знаешь ли, кто ты?