Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали

– Домой едем, Наденька! Домой!..

И Наденьке внезапно стало так страшно, что полная апатия оказалась единственным средством защиты от этого страха. «К Феничке везут… – в панике думалось ей. – Там же Феничка, моя Феничка… Они туда всех свозят…»

Безмолвие и неподвижность были сейчас единственным ее спасением. Она ясно понимала, что все эти громкие, такие веселые и такие здоровые люди попросту не поймут ее, если она попытается объяснить им, чего именно она боится. Не поймут, а не поняв, решат, что она сошла с ума.

А вот то, что она испугалась собственного воображения, которое непременно должно было вспыхнуть с неудержимой силой именно там, откуда они с горничной так радостно спешили на свою Голгофу, Наденька понять не могла. Некогда было понимать, все случилось внезапно, лишив ее возможности самой избрать тот час, когда позволительно будет думать о Феничке. Времени, которое она сознательно оттягивала, чтобы накопить достаточно сил для своих самых трудных, самых мучительных воспоминаний, теперь у нее не оказалось. У нее вдруг украли это время. Плотина, лихорадочно построенная ею, рухнула, и беспощадный поток уже уносил ее в ад, переполненный стонами, воплями, криками, просьбами и проклятиями…

С ней заговаривали, ей ласково улыбались, ее нежно целовали, а Николай даже восторженно обнял («Сестренка ты моя!.. Дорогая, любимая и единственная!..»), но Наденька упорно продолжала молчать. Молчание оказалось последним редутом ее обороны против всех, против всего мира. И во всем мире только она, одна она понимала, что с ней происходит. Себя понимала. Наденьку Олексину.

– Что с ней? – тревожным шепотом спросил Николай.

– Растерялась, – неуверенно объяснила Варя. – До сих пор говорили, что раньше чем через неделю не выпишут, и вдруг… Ты бы тоже растерялся.

«Душа в ней переменам встревожилась, – с горечью думал Василий. – Футляр починили, а скрипка разлетелась. И нет музыки больше. Не звучит она в ней, не звучит…»

Даже Роману Трифоновичу Наденька не обрадовалась. И веки не дрогнули, когда он сказал:

– Радость ты наша…

– Ну, слава Богу, Наденька дома, – удовлетворенно сказал Николай, успокаивая, впрочем, больше себя. – Я – к семейству. Завтра прибудем.

И ушел. А они – остались. Сидели в малой гостиной и молчали. И Варя, и Хомяков, и Василий, и вскоре присоединившийся к ним Евстафий Селиверстович.

– Скрипка, – вздохнул Василий. – Никакой врач скрипичного мастера не заменит. Тут другой специалист нужен.

Туманными были его размышления, но никто ни о чем даже не спросил. Молчали, как молчали. Больным молчанием.

А потом без разрешения и даже без стука вошла Грапа. И все уставились на нее, не задав ни одного вопроса.

– Кажется, уснула. Или глазками прикрылась. От нас, здоровых.

– Считаешь, напрасно мы ее потревожили?

– Да, барыня, напрасно. – Губы у горничной задрожали, но она сдержала слезы. – В привычном месте Бога всегда легче найти.

– Хорошо ты сказала. – Василий встал с кресла, прошелся, снова сел. – Очень точно сказала, Грапа.

– А дом – место непривычное для нее, что ли? – тихо, без обычного напористого тона спросил Роман Трифонович. – Она здесь выросла, она здесь всех богов наперечет знает.

– Надежда Ивановна в доме здоровой была, – вздохнул Евстафий Селиверстович. – А в больнице – больной. И больной воротилась. В здоровый дом.

– Что же, назад ее? – растерянно спросила Варвара. – Снова в больничную палату?

– Нет уж, Варвара Ивановна, хватит, потешили себя, – с неожиданной резкостью сказала Грапа. – Два раза переезд Наденьке не перенести.

И вышла.

– Даст Бог, утром все на свои места встанет, – вздохнул Роман Трифонович, не веря ни единому сказанному своему слову.

Утром все встало на другие места. Наденька послушно, но явно без аппетита ела свою кашу, пила сок и чай, а от сладкого отказалась. Не словами – просто закрыла глаза. Такой или почти такой она проснулась в больнице в первое после Ходынки утро. Варя сама кормила ее завтраком, а выйдя из ее комнаты, рухнула на козетку и разрыдалась, изо всех сил зажимая рот.

– Что же это, Грапа? Что же это?..

– А то, что входить к Наденьке не будете, пока я не позволю, – сурово сказала горничная. – Можете хоть сейчас выгнать меня, но девочку мучить я не позволю.

– Хорошо, Грапа, милая, хорошо, – вытирая слезы трясущимися руками, бормотала Варвара. – Только спаси ее, Христом Богом умоляю, спаси!..

– Ступайте к себе, Варвара Ивановна, – вздохнула Грапа. – И господам накажите, чтоб зазря сюда не совались.