Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали

– Вот это правильно, – оживился Роман Трифонович. – Дома и стены помогают.

– Конечно, Авраамий Ильич будет ее наблюдать и дома, но… – Варвара как-то очень растерянно пожала плечами и беспомощно улыбнулась. – Что же мне делать, господа, посоветуйте. Может быть, попробовать гипноз?

– Не убежден, – тихо сказал Викентий Корнелиевич. – Форма Надежды Ивановны прекрасна, а душа… Душу гипнозом не вылечишь, Варвара Ивановна.

– Душа… – вздохнул Василий и замолчал.

Все ждали его слов, но их не последовало.

– С вашего позволения, господа, я вас оставлю до обеда, – сказала Варя и вышла.

Вопрос о совести, который так беспокоил Романа Трифоновича после утреннего разговора с Каляевым, не всплывал более, потонув в длинных разговорах о Руси и России, о будущем, о грядущем столетии. Что и говорить, любила русская интеллигенция со вкусом потолковать о судьбах отечества…

К обеду подоспел Николай.

– Вася!.. – Он долго тискал брата, хлопал по плечам, обнимал и целовал и даже почему-то потрепал за бороду. – Ну, рад я, как я рад, что ты приехал. К нам заглянешь?

– Когда же, Коля? Сегодня Варя не пустит, завтра – сам знаешь, а следующим днем мне уезжать. Со Львом Николаевичем условлено, никак не могу отложить. Ты уж прости меня и Анне Михайловне извинения мои передай вместе с сердечным поклоном.

– А заодно скажи, чтобы готовила пир на весь мир, – улыбнулась Варвара.

– Это по какому же поводу?

– Слух прошел, что ее супруга, некоего капитана Николая Олексина, государь изволил пожаловать орденом святого Владимира четвертой степени.

– Кто это тебе сказал?

– Наш семейный генерал.

– Вот в чем дело, оказывается… – Николай неожиданно рассмеялся. – Теперь мне все ясно.

– Что тебе ясно, Коля? – спросил Хомяков. – Что Федор тебе протежирует?

– Ну и память у первых дворян России, – удивленно протянул капитан, словно не расслышав вопроса.

– Что ты загадками заговорил вдруг? – проворчал Роман Трифонович. – Каких первых дворян?

– Романовых, естественно, – Николай озадаченно покрутил головой. – Утром я по долгу службы на Петербургском шоссе оказался: получил приказ сопровождать фуры с коронационными подарками из Петровского путевого дворца в Кремль. Вроде почетного эскорта. Стою с полуэскадроном, жду, когда фуры погрузят. Вдруг на шоссе – шум, крики. «Князь Ходынский!..» и – далее непереводимо. И подлетает ко мне на коне полицейский полковник Руднев, как потом выяснилось. «Приказываю немедленно обеспечить проезд во дворец для Его Высочества великого князя Сергея Александровича!» Я ему сердечно объясняю, что, во-первых, приказывать мне могут только три человека во всей России: либо мой непосредственный начальник, либо военный министр, либо сам государь. Во-вторых, я нахожусь здесь со вполне определенной задачей и, в-третьих, полицейские обязанности как-то не совсем гармонируют с моей офицерской честью. Тут полковник покрывается пятнами и начинает повышать тон, а я начинаю демонстративно стаскивать с руки перчатку. Он выпаливает коронную фразу: «Я буду жаловаться!» – и ретируется. Такова, в общих чертах, завязка.

– И что же было далее? – в глазах Вологодова появился неподдельный интерес.

– А далее генерал-губернатор Москвы поворачивает назад, полицейский полковник Руднев глотает пыль, следуя за его коляской, а толпа вдогонку орет «Князь Ходынский!..» с соответствующими толпе эпитетами. Затем я спокойно сопровождаю фуры с подарками в Кремль, где меня уже поджидает дежурный адъютант Его Высочества с приказом немедленно пожаловать. Еду, проводят в кабинет. Успеваю заметить, что великий князь в великом гневе, но четко и ясно рапортую, что-де капитан Олексин прибыл по вашему повелению…» Ах, это ты, Олексин? – вдруг приятно удивляется Его Высочество. – Хорошо послужил во время народного гулянья. А также впоследствии. Молодец!» С тем мы и расстаемся ко взаимному удовольствию. – Николай громко расхохотался: он был смешлив и всегда смеялся с наслаждением. – Ну и память у них! Кабы Федор не порадел своевременно, мчаться бы мне в очередной гарнизон со всем семейством.

– А мы все Федором недовольны, – вздохнула Варвара.

– Одно доброе дело доброты не посеет, – по-прежнему непримиримо проворчал Хомяков.

– Нехорошо ты сказал, Роман, – Василий укоризненно покачал головой. – Если бы Федора просили об этом и он сделал, и тогда бы спасибо ему. А когда добро – по велению души да втайне творится, это поступок достойный. Слова добро не сеют, а поступок – даже один – сеет. И хвала сеятелю.