Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Машины отнаряжены на похороны? — спросил я, подойдя.

— Так точно, — майор враз определил во мне человека, имеющего право задавать вопросы. — Скорбная обязанность.

— Да, — вздохнул я. — Эти машины только в армии используются?

— Никак нет, на гражданке тоже. На разрезах, шахтах, больших стройках. Мощная машина.

— Не знаете, обычным учреждениям их продают?

— Не могу сказать, — виновато улыбнулся майор. — Нам разрешили продать пятнадцать старых машин граждан-ским лицам. Знаете, деньги нужны и на строительство, и на ремонт, а их… — он вздохнул. — Денежное довольствие уж полгода, как не платят.

— Пятнадцать? Не знаете, кому именно?

— Не могу знать.

В это время от вокзального подъезда закричали, чтобы мы подтягивались. Я поблагодарил майора и пошел на ме-сто сбора. И, пока мы на платформе ждали поезда, раздумывал об «Уралах», проданных кому-то в наших краях. Эти огражданенные «Уралы» были новой загадкой: испугавшийся разоблачения делец мог и не просить военных о помощи, если в его распоряжении был один из этих пятнадцати грузовиков.

А потом пришел поезд, дав длинный печальный гудок на подъезде. Был короткий митинг, после него — перегрузка тяжеленных цинковых ящиков, которые и гробами-то не хотелось называть, в «Уралы». Когда закончилась эта мучительная перегрузка, подъехала милицейская «мигалка», за ней выстроились грузовики, и скорбная кавалькада тронулась к кладбищу. Мы замыкали процессию на автобусе.

Так мы прибыли на кладбище, на уже третью по счету аллею Героев. И начался едва ли не самый тягостный и самый горький митинг прощания с нашими молодыми земляками, навсегда запечатанными в цинковых ящиках даже для родных глаз. А когда наконец замолкли речи выступавших, оркестры, залпы и надрывные рыдания осиротевших матерей, когда устроили все могилы, поставили все обели-ски и возложили на них цветы, я ощутил такую тяжкую надсадность, какой доселе испытывать не приходилось. И по-этому с откровенным удовольствием воспринял предложение Спартака не разбегаться по личным норам, а сообща почтить память солдат и немного расслабиться.

— Прошу в автобус. Прошу, прошу.

И все послушно полезли в автобус, как будто гладиатор Иваныч все еще оставался нашим глухоманским вождем.

Только в автобусе выяснилось, что Спартак везет нас в пансионат «Озерный», директором которого мы когда-то утвердили его нынешнюю, а мою вчерашнюю Тамарочку.

— Развеемся и расслабимся, — повторил он со вздохом.

Я, естественно, бывал в «Озерном» — месте отдыха районных партийных и хозяйственных вождей. Это было красивейшее в нашем районе место в сосновом бору на перешейке меж двумя озерами. Сюда в советские времена приезжали на выходные семейно, получали коттедж на двое суток за символическую плату и кормились за столь же символическую. Прочие граждане покупали путевки через профкомы при непременном письменном обязательстве покинуть «Озерное» по первому требованию администрации и кормежке за плату отнюдь не символическую.

По прибытии нас встречала Тамарочка, расцеловавшаяся со мной. Заодно и как-то не очень, что ли, к месту она сообщила, что является совладелицей какого-то коммерче-ского предприятия закрытого типа под названием «Астрахим».

— Это я придумала, представляешь?

— Уж что-что, а придумывать ты всегда умела, — сказал я.

Банька была готова, и Спартак решил, что мы должны начать с омовения, в перерывах которого поил только пивом. Правда, хорошим и, главное, в меру охлажденным.

Это была добрая мужская банька. С сухим и влажным паром, с квасом и хлебным духом, с хлестким веничком и сладким томлением на верхнем полке. Мы хлестали друг друга с восторженным мужским идиотизмом, с гоготом и солеными шутками. С не выносимым никем, кроме нас, жаром и внезапной шайкой ледяной воды на раскаленное тело. Я дважды удостоился личного веничка Спартака и отвел душу, в ответ отхлестав его, хотя желающих было много.

А при полном истомлении тела и души мы выползали в предбанник, где приходили в себя, жадно осушив пол-литровую кружку пива. И начинались дружеские подначки и воспоминания, анекдоты не для дамских ушей и почти дет-ская откровенность. Я отдыхал душой и телом, позабыв о всех тучах на личном и общественном горизонте, и тогда окончательно осознал, что русская баня придумана не для омовения тела, а для очищения души. Для смывания не столько грязи, сколько скверны.