Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

В общем-то, за редким исключением (ну, к примеру, господин Зыков), здесь присутствовала хозпартверхушка нашей Глухомани. Секретари, замы, помы, директора предприятий и наш глухоманский прокурор Косоглазов, которого я, признаться, не любил. Вроде как ничего и не изменилось с советских времен…

Впрочем, нет. Изменилось. Кима среди нас не было.

Я только успел отметить это, а вот удивиться не успел. Кормили нас вкусно и весьма затейливо, водка была отменной, а стихотворные тосты Метелькина следовали один за другим. Тут было не до удивления, что ли, и я — вкушал и даже испытал некоторый приступ тщеславия, когда четверостишием отметили и меня и все встали и потянулись чокаться. Словом, на какое-то время я перестал что-либо замечать и даже начал ощущать если не эстетическое, то вкусовое удовольствие.

А потом вдруг гостеприимный хозяин встал и объявил перерыв на самом вкусном месте:

— Дамы — в левую гостиную, кавалеры — в правую. Будут поданы десерт и напитки, немного отдохнем, промнемся и — продолжим.

— Ну, Херсон Петрович, ты даешь, — проворчал Зыков, нехотя покидая кресло.

— Версаль! — восторженно объявил Метелькин.

Все присутствующие направились в разные стороны согласно половому признаку. Возникла некоторая сумятица, но вскоре я оказался в уютной гостиной с мягкой мебелью и небольшими инкрустированными столиками. На круглом — тоже инкрустированном — столе, расположенном в центре, стояли разнокалиберные бутылки.

— Располагайтесь, — сказал Херсон. — Можно курить, травить соленые анекдоты и пить, что пожелаете.

— Предпочитаю соленые огурчики, — сказал Зыков, грузно опускаясь в кресло рядом со мной. — Не возражаете?

— Никоим образом.

Зыков помолчал и улыбнулся довольно грустно:

— Помните наш разговор? Относительно охоты на крупного зверя.

Разговор я помнил, но поставлять ему патроны мне совсем не хотелось. Даже для крупного зверя.

— Прошу простить, но у меня ничего не изменилось.

— Зато у меня изменилось, — он вздохнул. — Отозвали у меня лицензию на охотничью базу. Вот какие дела.

Чокнулся со мной и куда-то подался. Но место возле меня, видно, претендовало на святое, потому что его тут же занял субъект со знакомым лицом. А я в этот момент закусывал свежим огурчиком, и вкусовое ощущение причудливо привело меня сначала к огородам, а потом и к лучшим в мире огородникам. И я спросил соседа со знакомым лицом:

— Что-то Кима давно не видно. Заболел, что ли?

— Ты здесь его хотел увидеть? — спросило знакомое лицо. — Так здесь ему делать нечего.

— Почему? Вроде с хозяином этого райского уголка у него отношения нормальные…

— Были, — подчеркнул новый сосед (кто же это был, кто?). — Только Херсон Петрович свято чтит Новейший Завет.

— Коли завет есть, стало быть, и евангелисты сыскались?

— Кто?

— Ну, те, которые завет написали?

— Ну, в наши дни это проще простого. Были бы деньги.

— И в какой же завет Ким не вписался?

— Злостным должникам нет места в процветающем клубе деловых людей.

— Да ладно вам языком-то молоть, — с резким неудовольствием сказал Спартак. — Какой долг, какой завет?.. Херсон пригласил Кима, что вполне естественно, но Ким не смог.

— Естественно будет, когда долги отдаст и в свою Корею — прямым ходом. Хоть в Южную, хоть в Северную. Россия — для русских.

— Кончай звонить, Звонарев, — жестко отрубил Спартак. — Еще слово — и прикажу вывести. Вместе с женой.

Тут у меня разом все прояснилось: бывший второй секретарь райкома Звонков. Главный наш идеолог. Поговаривали, что он фамилию со Звонарева на Звонкова переделал в духе того времени. А теперь, стало быть, вернулся к ней же — в духе этого времени.

— Извиняюсь, перебрал малость, — сказал Звонков-Звонарев.

Тут же вскочил и бесшумно растворился. Будто и не было его.

— Забудь дурака, — проворчал Спартак. — Киму не говори. У него и так неприятностей…

Вдруг оборвал разговор и отошел. И я еще подумал, что он и до сей поры не может расстаться со своими замашками первого человека в нашей Глухомани.

— Щербет по-тавризски! — объявил Херсон Петрович, появляясь в дверях. — Фирменное блюдо. Рекомендую к нему коньяк, ямайский ром, а также ликеры кюрасо или шартрез!

Тавризский щербет разносили в каких-то фарфоровых сосудах, и каждый разбавлял его по собственному вкусу. Однако хозяин — как символ моей не очень понятной привилегии, что ли? — лично разбавил его каким-то пойлом, перемешал и протянул мне: