Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Имеются ли у вас персональные приглашения? — вежливо осведомился громила в пятнистом камуфляже.

Приглашения имелись, и громила взял под козырек:

— О'кей!

Постигли мы иностранный язык в общегосударственном масштабе с помощью родного телевидения. На душу лег, как присоска.

— Какая красота!.. — ахнула моя Танечка.

Перед новеньким, чрезвычайно аккуратненьким особнячком был разбит цветник. Правее виднелся ухоженный сад, а слева продолжалось строительство еще одного дома. Больше уже отгроханного, перед которым шепотом разахалась Танечка, и, судя по всему, отнюдь не общепитовского направления. Было в его очертаниях что-то строгое, но не казенное. Короче, офис, как это теперь называется на нашем великом и могучем русском языке.

— Здрасьте, — сказали сзади.

К нам подходил прежний главный редактор местной газеты, а теперь — владелец ее и издатель бывший товарищ Метелькин. Сын метели, а не метлы, почему и новая газетка его называлась «Метелица», но включала сатирический отдел «Метла».

— Привет товарищу Метелкину, — я всегда его поддразнивал, потому что он всегда надуто обижался.

— Две ошибки, ай-ай, — сказал он, на этот раз нисколько не обидевшись. — Во-первых, «товарищ» — словцо из купеческого лексикона, утверждаю как литератор. А во-вторых, ты и сам знаешь. Новая жизнь требует и нового отношения…

И обалдело заморгал, уставившись на Танечку.

— Супруга?.. Ну, нет слов. Даже у журналиста нет слов!

И галантно поцеловал ручку Танечке. Но Танечка в этот момент оглядывала владения, а потому была несколько прямолинейна:

— Боже мой, сколько же это может стоить!

— Что? — слегка оторопел сын метели.

— Да все.

— Танечку интересует адрес доброго банка, дающего ссуды, — сказал я, не подумав.

— Проверим! — Метелькину очень уж хотелось понравиться. — Нам, журналистам, это под силу.

К этому моменту мы уже приблизились ко входу в ресторан, возле которого тоже стоял охранник и тоже в камуфляже. Однако он не успел и шагу сделать навстречу, как двери распахнулись и навстречу шагнул сам Херсон Петрович. В смокинге и при бабочке.

— Дорогие мои!.. — и тоже примолк в изумлении. — Танечка, ты сегодня прелестна!

Он лично провел нас в дом, представил супруге — худощавой особе с крашенными ядовитой хной волосами, показал помещение ресторана, кухню, где вовсю что-то резалось и крошилось, жарилось и парилось, и, наконец, банкетный зал, в котором и предполагалось торжество. Здесь уже были гости — для меня почти все хорошие знакомые, для Танечки — не очень. В смокингах, правда, больше никого не было, но две дамы облачились в платья, претендующие на вечерние, — ядовито выглядевшая хозяйка и бывшая моя Тамара. И если Танечка восприняла вечерний туалет супруги Херсона спокойно, то изо всех сил избегала оказываться в одном ряду с супругой бывшего первого Спартака нашей Глухомани. Впрочем, Тамара поступала точно так же, и лицо ее долго сохраняло перекошенное выражение.

— Без мест! Без мест! — кричал Херсон Петрович, при этом лично рассаживая гостей. — У нас демократия, господа!

Расселись согласно демократии, при которой Зыков оказался по правую руку хозяина, а Спартак — напротив. Правда, со мной рядом, что несколько насторожило, что ли, наших дам.

Тамадой сам себя избрал Метелькин. Никто особо, правда, и не рвался, поскольку наш традиционно русский тост заключается всегда в двух словах: «Ну, будемте!» Издатель вообще был непривычно возбужден, светел и радостен, поскольку ощущал себя настоящим журналистом. Честно говоря, я понимал его восторг и даже малость завидовал ему, потому что он нашел свое место в этом кувыркающемся мире, а я пока еще кувыркался в нем.

Метелькин провозглашал тосты в стихах. То ли он заранее их сочинил, выведав (журналист!), кого именно соберет Херсон, то ли сочинял их с ходу, в соответствии с ситуацией, а только я почему-то запомнил всего один и отнюдь не первый:

При этом он чокнулся только с моей Танечкой, еле-еле дотянувшись до нее через стол. Кое-кому это, кажется, не понравилось, но все уже галдели, смеялись и старательно веселились.

Самый длинный и, помнится, самый звучный тост Метелькин с пафосом произнес в честь вождя восставших рабов. Правда, кое-кто досадливо вздохнул, кое-кто — поморщился, но сам Спартак и ухом не повел, приняв это как долж-ное. Привычка, вероятно, сработала, что было вполне естественно.