Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

— Видать, на лесоповал, — решили мужики.

— Видать, нет, — сказал Кузьма. — По этой железке лет пять паровик не ходил.

Медленно тащились по кривой, горбатой узкоколейке. Наконец, и она кончилась. Остановились.

— На выход с вещами!

Выгрузились. Всех пересчитали, отвели за какие-то давным-давно вымершие бараки, за которыми оказалось два гусеничных трактора с прицепами под брезентом. И всех мигом рассовали по этим прицепам, категорически запретив выглядывать. Поорали, покричали, поклацали затворами для устрашения и, наконец, медленно куда-то тронулись. Куда — неизвестно, выглядывать запрещено.

А как качало, как бросало! Бабы с малыми детишками на руках летали от стенки к стенке, стараясь подставлять собственные бока да спины, чтоб только маленьких уберечь.

Долго ли ехали так, никто и не помнил. Казалось, что всю оставшуюся жизнь проехали…

Выгрузили их на старой порубке. Пни да ветки, болото да речушка, густота еловая кругом подвысь да мох по колена.

— Выживете, значит, докажете, что и впрямь кулаки, — недобро усмехнулся начальник конвоя.

Завыли бабы в голос.

— Погибель наша пришла-а!..

— Тихо, бабы, — сказал Кузьма. — Кулаком Советская власть обозвала тех мужиков, которые работать любят, а не перекуривать у плетня. Так и докажем им, что мы — кулаки. Докажем! И — выживем.

Все эти события — как семейные, так и всероссийские — для Настеньки прошли стороной. Она была старательна и очень работоспособна, почему вскоре и стала заведующей фельдшерским пунктом.

Только лекарств никаких не было, кроме пирамидона и касторки. Однако Настя не забывала травника Игнатия, который ее когда-то вылечил одними настоями из природных трав, цветов и одному ему ведомых корешков. Она по-детски тут же в него влюбилась, и до появления в их доме чекистов, арестовавших беженца — трансильванца, с радостью помогала ему собирать травы и коренья. А он охотно рассказывал ей, для чего и как именно их следует собирать, и она все эти знания старательно раскладывала по полочкам в своей хорошо тренированной стихами памяти. И теперь все эти знания вдруг пригодились.

При практически полном отсутствии лекарств фельдшерский пункт весьма успешно лечил многие болезни. Поэтому шли к Насте, и центр медицины, то бишь, городская поликлиника, отошла как-то на второй план. Туда ходили только для получения справки о болезни, которую позднее назвали бюллетенем, а лечиться предпочитали у Насти Вересковской, заведующей фельдшерским пунктом. И Настя лечила весьма успешно, особенно тогда, когда дело касалось легочных заболеваний и разного рода ангин.

Только однажды утром подкатила машина к фельдшерскому пункту. Из машины вышли двое чекистов и без стука вошли в кабинет.

— В процедурную всегда надо стучаться, — сказала Настя. — На приеме могла быть женщина.

— Собирайтесь, — сказал один из вошедших. — Поедете с нами.

— Придется обождать, пока я не закончу осмотр больного, — спокойно сказала Настя.

Она не чувствовала за собою никакой вины, а потому и не испугалась. В голосе ее не было решительно никакого намека на испуг. Для чекистов это было столь необычно, что они тут же дисциплинированно вышли в некоторой опустошенной растерянности.

Закончив прием, Настя выглянула в окно. Машина ждала, и ей ничего не оставалось делать, как предупредить ожидающих приема больных, что скоро вернется и просит ее подождать.

Однако скоро вернуться ей не удалось и пришлось прислать бравого чекиста, чтобы он извинился за нее и отпустил всю очередь. А случилось так потому, что у начальника местного ЧК заболела единственная и горячо любимая дочь. Об этом он сразу же сказал Насте, едва она вошла в его кабинет.

— Вы — единственная, кто ее может спасти…

— Странный способ доставки фельдшера.

— Простите, хлопцы перестарались. Очень прошу немедля осмотреть девочку.

— Поехали, — тут же сказала Настя. — Только пошлите предупредить очередь, что я задерживаюсь.

Он послал верхового. Но велел сказать, что фельдшер может задержаться надолго.

Начальник местного ЧК Кондрат Семенович Березайко был суров и беспощаден даже в те беспощадные времена. Не столько, может быть, от характера, сколько от истовой веры в уничтожение врагов Октябрьской революции. Однако и у жестокости всегда наличествует слабое звено. Этим слабым звеном была его единственная дочь, звонко названная Октябриной. А ее мать умерла при родах, и жестокий чекист сам выкормил ее из соски да жеваного хлеба.