Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

Здесь было какое-то противоречие, которого Вересковский сам себе не мог объяснить. Он не мог понять, почему большевистская газета адресовалась к наименее подготовленному читателю. Среди солдат было достаточно эсеров, анархистов, меньшевиков — даже кадетов, но ленинцы упорно делали ставку на людей полуграмотных и с точки зрения штабс-капитана, ненадежных.

Он спросил об этом Платона Несторовича за ужином, который был для них заодно и обедом.

— Русская империя была государством уравновешенным. У нее не имелось колоний, а присоединенные земли, княжества, эмираты и прочие территории оставались со своей привычной властью, подотчетной только представителям государя в лице его генерал-губернаторов и то лишь в вопросах внешней политики, а политикой внутренней занимались сами. Тягостная война, а, в особенности, отречение государя породили смутные времена. А во времена смут, Александр Николаевич, авантюристы всех мастей люто рвутся к власти, почему самые беспринципные из них и стремятся опереться на люмпенов и маргиналов, которым не нужна никакая программа, которым вполне хватает лозунгов. «Штык в землю!», «Грабь награбленное!» и тому подобным. Чем примитивнее лозунг, тем он понятнее этой толпе.

— Вооруженной толпе, — сказала Анечка.

— Вооруженной и озлобленной бессмысленностью этой войны. А Ленин… Что ж, Ленин откровенно борется за власть, а в подобной борьбе все средства, как известно, хороши.

— И на кого же он будет опираться, если захватит власть, Платон Несторович? Крестьянство за ним не пойдет, буржуазия — тем более, а рабочий класс в России немногочислен, потрепан войной и сильно разбавлен женщинами и выходцами из той же деревни.

— На террор. Любое отрицание отрицания при втором явлении опирается на террор.

— Мы уже толковали об этом, — вздохнула Анечка. — Давайте сменим эту печальную тему.

— Это верно, — сказал отец. — Давайте о чем-либо более веселом, что ли. Может, споем? Мессу заупокойную.

Помолчали, не обнаруживая никакого желания веселиться. Потом штабс-капитан сказал:

— Я смотрел вашу библиотеку, там очень много литературы на иностранных языках. Вы — полиглот?

— В какой-то степени. Я свободно владею шестью языками. Закончил в Лейпциге два факультета параллельно, тогда это допускалось. Философский и медицинский. Потом уехал во Францию, год учился в Сорбонне, жил некоторое время в Италии и на юге Франции, путешествуя по Лазурному берегу. Однако когда мои весьма состоятельные родители внезапно умерли один за другим, я вернулся в Россию и оказался посторонним. Ни знакомств, ни протекций. Но в армию идти мне не хотелось, почему я и согласился на вакантную должность прозектора при военном госпитале. Но со времен моего вояжа в Европу я читаю всех европейских классиков только в оригинале.

— Философией не занимаетесь?

— Философия не нужна во времена Смуты. А если до власти дорвутся большевики, она рискует оказаться опасной.

— Почему? Им не нужна философия?

— Не нужна, но не это главное. Главная причина в том, что они взяли экономическое учение Маркса в качестве учения философского. Маркс был хорошим экономистом, но Энгельс — философ-любитель, и никак не более того. Философ-любитель и историк — тоже любитель. Типичный германский капиталист, развлекавшийся писанием популярных статей и брошюр. Не читали «Коммунистического Манифеста»? Любопытное сочинение двух сытых авторов. Немец никогда не плюнет в котелок, из которого его кормят, но пошутить над всеобщими поисками общественного устройства — это с удовольствием. И на свет рождается некое второе издание «Государства Солнца» Томазо Кампанеллы, в котором авторы предлагают для всеобщего равенства и счастья обобществить женщин. Шутка налицо, но если бы ее написали не немцы, Россия не обратила бы на это сочинение никакого внимания.

— Почему же именно Россия?

— Да потому, что вместо французов, которыми Россия восторгалась сто лет, занял восторг перед германцами. Нам вообще свойственно восторгаться, недаром само название славян происходит от латинского слова «славус» или «склавус», что означает раб. У нас рабская склонность восторгаться внешней стороной культуры, почему мы и заимствуем прежде всего восторг перед формой, а не восторг перед содержанием. Целый век Русь наивно восхищалась блеском и остроумием французов, а потом вдруг столь же наивно стала восхищаться аккуратностью, старательностью и честностью германского орднунга. Россия — большое дитя, ей необходим пример для подражания, потому что ее внутренний девиз — степной: либо все сразу, либо вообще ничего. Либо абсолютная монархия, либо — анархизм в его самом примитивном понимании: что хочу, то и ворочу.