Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

И мужчин нигде не было. Да и женщин тоже не было, потому что женщины тускнеют без ухода и ухаживаний, как чернеет старинное серебро, без пользы лежащее в буфетах. Смута отрицала как мужчин, так и женщин, и конца этого отрицания не было видно и в отдаленном времени. А Наташа мечтала о детях и…

И вдруг на аллее показалась мужская фигура. И фигура эта направлялась к дому, опираясь на палочку.

Наташа заметила ее из цветника. Заметила, бросилась навстречу и с разбега повисла на шее.

— Саша!..

— Извините, мадемуазель, — мужчина еле устоял на ногах. — Я не Саша, я — бывший прапорщик Николаев.

Каким бы он не был бывшим, а ему устроили немыслимый по тем временам отрицания прием. С шумом, объятьями, поцелуями и даже смехом, который давно уже не звучал в усадьбе. Даже Ольга Константиновна улыбнулась впервые за много дней. Улыбнулась и поцеловала.

— Дорогой мой, здравствуйте.

Тут же велено было накрывать на стол, и дворецкий, не спрашивая хозяев, расставил на белоснежной скатерти фарфор, хрусталь и серебро. И занял место у входа, торжественный, как памятник уходящей эпохи, памятник с салфеткой, переброшенной через левую руку.

Николай Николаевич тряхнул тайными запасами спиртного, велев достать коньяк и вина из подвала, кухарка, ворча, что съедят паек завтрашнего дня, разожгла плиту, а Наташа лично приготовила салат из съедобных трав, растущих в саду. Из крапивы, одуванчиков, щавеля, сныти, клевера — она знала массу съедобных трав. И даже Настенька отобрала ноты, чтобы сыграть случайному, а потому особенно дорогому гостю, что он пожелает.

А пока шла эта веселая толкотня и шумиха с накрыванием стола и приготовлением всяческих закусок, генерал увел бывшего прапорщика из студентов в свой кабинет.

— Присаживайтесь, Владимир, курите.

— У меня — махорка. Но — настоящая.

— Сворачивайте свою самокрутку и — рассказывайте, — Николай Николаевич вдруг спохватился. — Может быть, по рюмочке коньячку для начала? Только — для начала.

— Сначала — для ясности, — Николаев улыбнулся. — Я — командир полка Красной Армии.

— Над Россией заколыхалось знамен, как в хорошем букете. Мне не очень нравятся большевики, но я не смею осуждать, какой цвет выберет молодой человек вроде вас.

— Так постановила рота еще в семнадцатом. Я не мог оставить их, Николай Николаевич.

— И поступили в высшей степени благородно, друг мой, — генерал поднял рюмку. — А потому — за вас и вашу удачу.

Оба торжественно подняли рюмки, сделали по глотку, и Николаев учтиво поклонился.

— Благодарю. От души рад видеть вас во здравии.

— Здравие присутствует, хотя его и терзают всяческие тревоги и сомнения. А чему мы обязаны вашему сегодняшнему возникновению в конце аллеи? Да еще с палочкой. Ранены?

— Ранение пустяковое, уже отвалялся в госпитале. Но полк — на формировке, и у меня оказалось десять дней отпуска, если позволите. Я привез свой паек на всю декаду

— Отрицание традиций есть характернейший признак времен смутных и доселе неведомых, — изрек генерал. — Я имею в виду декадный паек, друг мой. Но всякое даяние — благо, а ваш приезд — праздник. И да здравствует десятидневный пир во время чумы!

И начался пир, во время которого дочери были обворожительны, Николай Николаевич пытался шутить, причем, порою удачно, а двадцатилетний командир красного полка смущенно ухаживал за Наташей. И только Ольга Константиновна по-прежнему была трагически замкнутой, однако, к величайшему удивлению генерала, в конце обеда неожиданно заулыбалась, поглядывая то на красного командира, то на начинавшую краснеть дочь.

— Знаешь, почему он приехал на целых десять дней? — спросила она мужа, когда они остались наедине.

— А куда ж ему деваться?

— Нет, ты воистину исторически не наблюдателен, друг мой! — с торжеством объявила Ольга Константиновна. — Исторически!

Ежедневно после завтрака молодые люди отправлялись гулять вплоть до обеда. А после него — гулять вплоть до ужина. А после ужина — до темноты. И весь дом был в букетах полевых цветов, которые они непременно приносили с собой.

— Догадываешься, почему у нас появилось столько цветов? — заговорщески спросила мужа Ольга Константиновна.

— Догадываюсь, почему у меня начались головные боли, — проворчал Николай Николаевич.

— Нет, ты — неисправим, как сама твоя история!

— Между прочим, он в двадцать лет стал командиром полка. Полковник в двадцать лет — это прямо декабрист.