Но потом она оттаяла, и черты ее, по мере того как коньяк смазывал их, начинали все больше оживать. Галя смеялась и говорила надтреснутым голосом, в глубине которого звучали более мягкие ноты, вырывавшиеся из глубин ее «я», где их опасливо хранили от чужих глаз. Она наклонилась совсем близко и предложила:
— Хочешь, поднимемся в мою комнату? У меня есть граммофон, можем потанцевать под него.
При этом у нее появилось то кокетливое соблазняющее выражение, какое бывало у Ами, когда та просила писателя о чем-нибудь. Он покорно встал и последовал за девицей по темной лестнице наверх в ее комнату, находившуюся в том же доме.
На лестнице Галя поскользнулась и мягко и бесстрастно повалилась ему на руки, уверенная, что кавалер подхватит ее, — очевидно, она была уже достаточно пьяна. Он отнес ее в маленькую скудно обставленную комнатенку, где с этажерки в углу на них угрожающе взирал огромный граммофон. Девица ловко упала в шезлонг и свернулась там калачиком, словно кошка. Писатель же нервно вышагивал взад-вперед по комнате и, чтобы найти хоть какой-то выход своему беспокойству, завел граммофон. Словно по волшебству, Галя извлекла новую бутылку и два стакана. Она облачилась в некое подобие халата, едва сходившегося на груди и обнажавшего на удивление прозрачную кожу.
Время растянулось в бесконечную тоску.
— Есть у тебя карандаш? — спросил писатель внезапно, доставая блокнот.
Девица посчитала вопрос неуместным.
— Карандаш? Для чего тебе здесь понадобился карандаш?
— Хочу записать кое-что, чтобы не забыть, — отвечал он рассеянно. — Живее, разве так трудно сразу дать мне карандаш! — закричал он почти в бешенстве.
Галя в испуге схватилась за сумочку и высыпала содержимое на стол:
— Вот!
Писатель подсел к ней на шезлонг. Девица с любопытством заглянула через его плечо, он почувствовал, как в нос ему ударил сильный запах пудры и коньяка, и под его воздействием провел на бумаге несколько ничего не значащих линий. Что, собственно, он хотел записать? Он уже забыл, но осталось горячее желание это сделать. Писатель беспомощно оглядел комнату. Ясно: он должен дополнить портрет Ами некоторыми чертами Гали. Но какими? Он едва поспевал за движениями карандаша, который вдруг сделался таким маленьким и легким, что пальцы с трудом его удержали.
Стихотворения,
написанные по-русски
(публикуются впервые
по архивным материалам)
1
Сперва играло солнце,
улыбаясь,
как только женщины и радуга могут
улыбаться.
Тогда кто-то зафилософствовал
(аналитично, кажется, он сказал).
2
Маленькая змеиная головка,
плечи, с которых все стремится вниз,
изрядная доля самоуверенности в ногах —
почем мне знать?
Но змеиная головка напоминает женскую,
и плечи знают, чего хотят,
и ноги —
почем мне знать?
3
В мушином жужжании моих
мыслей
я крадусь
с газетой в руках:
шлеп! шлеп!
А,
сентиментальность,
мокрое пятно на обоях,
как ты себя чувствуешь?
Не смей дрыгать ногами,
любовная тоска
шлеп! шлеп!
В окно жужжа
вылетает жирная муха.
4
Закрытые двери,
два пьяных
и девчонка,
умоляющая
бессердечные узоры обоев.
5
Я думал:
это был человек.
а это было его платье,
и я не знал,
что это то же самое
и что платья могут быть очень красивы.
6
Распродажа идеалов —
вы говорите, она уже началась,
но я говорю:
мы должны еще понизить цены.
7
Теперь я знаю —
это зависит от чулок!
Все — эротика, эстетика, религия,
человеческое достоинство
(что был бы сам
Вельзевул
в старых, шерстяных,
скверно заштопанных носках?)
8
Программа широких штанов:
будем
больше платьями,
меньше людьми
и душу зашьем в подкладку.
9
Ноги,
что вы знаете о ногах?
Вы,
которые думаете о юбках,
когда проходите
мимо витрины «Чулочного Централя».
Что вы знаете
о ногах
двадцатого столетия?
10
Идиоты!
Которые думают,
что у черта есть золотые платья.
У черта нет платьев!
Во всем аду
найдется, пожалуй, две-три пары
разодранных
купленных в ломбарде подштанников.
11
В день Большого Похмелья,
когда звезды икают
и все архангелы пьют сельтерскую воду,
мы соберемся
в кафе
слушать мелодии женских ножек.
Читать дальше