Нет ничего более неприятного для мужчины — полагаю, что могу в данном случае говорить от лица всех мужчин, — чем сидеть на стуле, держа на коленях всхлипывающую вам в плечо девушку. При этом чувствуешь себя чем-то вроде мебели — подлокотником или чем-то подобным, и уже через несколько минут кажется, что тело задеревенело, и чувствуешь, что все опостылело; но ты продолжаешь сидеть, напрягая спинные мышцы, чтобы удержать довольно тяжеленькую особу, рыдающую у тебя на груди, и думаешь о чем угодно, только не об этой страдалице, которая меж тем абсолютно убеждена, что ты исполнен сочувствия и жаждешь ее утешить. Ты гладишь ее бездумно и машинально по голове, бормочешь что-то банальное и заученное, но думаешь совсем о другом. Вот и теперь, когда Ами после своей совершенно непонятной истерики попыталась найти у меня поддержку, она добилась совершенно противоположного. Ибо пока она лежала у меня на плече и я, казалось бы, бережно и заботливо гладил ее по затылку, мысли мои были заняты вовсе не причинами ее отчаянья: я просто-напросто думал о письме, которое получил утром и которое никакого отношения к Ами не имело, но намекало на перспективы весьма выгодной сделки.
Я размышлял о письме и тех возможностях, которые оно открывало для моего в последнее время и впрямь подорванного экономического положения, и сознавал, что это и в самом деле выход. На этот раз речь шла не о цементе, а о поставках листовой стали, которые, в случае их реализации, сулили перенести меня из нынешнего вызывающего беспокойство финансового состояния в значительно более светлые дни, чем мне показалось при первом прочтении. И пока я так сидел, механически гладя Ами по затылку и кудряшкам, в моем сознании созревал план, столь простой и, как мне казалось, гениальный, что я уже нисколько не сомневался: дело удастся и я смогу положить конец тревогам и неприятностям. Все должно получиться! План был гениальным именно потому, что переносил всех моих конкурентов в совершенно другую категорию, отбрасывая далеко назад, в то время как я, так сказать, становился хозяином положения. Необузданная радость, которая взорвалась внутри меня, смыв все прошлые печали, передалась и моим рукам — они заскользили быстрее и увереннее по вздрагивающим локонам Ами, она теснее прижалась ко мне и постепенно затихла. Видимо, это придало мне сил: механически или, по крайней мере, бессознательно убаюкивая Ами, я продолжал расцвечивать свой план деталями и возможностями, которые придавали новые силы моим онемевшим мускулам, отчего я, просидев около получаса, поддерживая левым плечом Ами, совершенно не чувствовал усталости.
Но когда в плане, который обещал завершиться моим экономическим возрождением, все было продумано до мелочей и я уже размышлял о концепции письма с ответом на это сулящее удачу предложение, в мои мысли вдруг закралось сомнение, отбросившее меня к исходному пункту. И тут я снова обнаружил рядом с собой Ами. Она уже немного успокоилась и не давила так беспомощно на мое теперь уже затекшее плечо. В первый момент я вздрогнул и даже испугался: вдруг Ами догадалась о моем к ней равнодушии, — но обнаружил, что она держит меня за руку, а когда она повернула ко мне свою головку, в ее все еще влажных глазах блеснула мольба о прощении. Я попытался как можно быстрее вписаться в эту новую ситуацию и собрал все свои силы, чтобы изгнать мысли о письме, все еще мерцавшие на заднем плане. Я должен был приготовиться выслушать исповедь Ами или объяснение ее странного поведения. Она с такой мольбой смотрела на меня и казалась такой маленькой и слабой, что мне отчаянным усилием удалось запереть на замок в глубинах моего сознания неотвязные и столь волновавшие меня мысли. Я склонился к ней поближе и погладил по руке.
— Дорогая Амишка, — заговорил я, и голос мой все еще хранил ликующие нотки, которые я сразу распознал и попытался подавить, — ну как ты теперь, моя девочка? Может, и хорошо, что ты выплакалась. К счастью, никого рядом не было и никто этого не заметил, так что ничего страшного.
По кроткому милому личику Ами проскользнула легкая тень удивления. Она торопливо осмотрелась вокруг и, я уверен, только теперь заметила, что мы сидим в летнем кафе на берегу моря, а не у нее дома. И тут вновь у нее на лице возникло печальное выражение.
— Извини, что я так себя вела, да еще в общественном месте, — проговорила она тихо. — Иногда на меня находит. И тогда я не могу больше…
— Чего ты больше не можешь? — спросил я озадаченно.
Читать дальше