Уильям Бойд - Нутро любого человека

Ни с того ни с сего придумал название для моей автобиографии, если, конечно, я ее когда-нибудь напишу. Просто припомнил кое-что виденное мной однажды в Нью-Йорке. Я пошел в театр (что я тогда смотрел?) и увидел на первом его этаже дверь с табличкой „Выход“ наверху, а прямо под табличкой было написано „ЭТО НЕ ВЫХОД“. Конечно, обложка книги не мое дело (это всегда дурной знак — придумывать обложку, еще не написав саму книгу), однако можно было бы поместить на ней фотографию такой таблички, а под ней поставить: „Это не выход — автобиография Логана Маунтстюарта“. Идея мне нравится.

Забирал сегодня утром очередную пачку в сотню газет. Анна (мы все-таки перешли на имена) сделала мне чашку кофе. И шепотом сообщила, что Джон Вивиан уже неделю не выходит из своей комнаты. „Очень подавлен“, — сказала она. Чем? „Приговором, вынесенным в Штаммхайме [213] 28 апреля заседавший в Штаммхайме специальный суд, признал Андреаса Баадера, Гудрун Энсслин и Жан-Карла Распе — членов-основателей террористической банды Баадер-Майнхоф — виновными. Каждый получил долгий тюремный срок. “. В кухню зашел Рейнхард, немец. Безобидный на вид человек, светловолосый, бородатый, о себе многого не рассказывающий.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Теперь я гадаю, не был ли в действительности „Рейнхард“ самим доктором Вольфгангом Губером? После его освобождения из тюрьмы в 1977-м Губер „ушел в подполье“. Он мог приехать в Англию, чтобы посмотреть как поживает его подкидыш — СКП. Всего лишь догадка.]

Пока он заваривал себе какой-то травяной чай, Анна — без тени смущения — спросила у меня, чем я занимался во время войны. Ну, сказал я, раз уж ты спрашиваешь, я служил в Отделе морской разведки. Значит, ты был шпионом? Наверное так, признал я. На нее это произвело большое впечатление, и даже Рейнхардт, похоже, заинтересовался. Она спросила, знал ли я Кима Филби. [214] Филби, шпион КГБ, был для радикальных левых шестидесятых годов фигурой канонической: человек, имевший доступ к любой информации — и предавший всех. Я сказал, нет, — и тут появился Джон Вивиан, собственной персоной. Представляешь, Джон? сказала Анна, Логан в войну был шпионом. Вивиан взглянул на меня — пронзительно и без всякой теплоты: так-так-так, сказал он, и кто же тут, в таком случае, темная лошадка?

Моя техника продажи газет теперь уже полностью проверена и испытана. Я облачаюсь в костюм и галстук и, в отличие от собратьев-продавцов, никогда не заглядываю в облюбованные рабочим классом пабы, в которых они производят свои скромные продажи. Я отправляюсь к колледжам Лондонского университета, к художественным и политехническим школам. Лучший мой участок это Гауэр-стрит с ее Юниверсити-Колледжем и студенческим союзом. Во время ленча я стараюсь пролезть в кафетерии и столовые. „Это единственная газета страны, которая скажет вам полную правду“ — таков мой торговый девиз. И на самом-то деле, „Ситуация“ газета вовсе не плохая — для ее разряда газет. 90 процентов материалов пишет Тина Браунвелл; Джон Вивиан подбирает заголовки и определяет тон редакционной статьи. Самый занятный и интересный раздел — тот, в котором Тина анализирует сообщения других газет, указывая на сионистские наклонности и скрытые проамериканские тенденции всюду, где ей удается их обнаружить. Имеется также пространная редакционная статья, перегруженная политической теорией (я нахожу их нечитабельными) и снабженная крикливым заголовком наподобие „Капитализм должен финансировать собственное свержение“ или „Уголовное преследование есть преследование политическое“.

Пятерка в неделю стала для меня чем-то вроде спасительного пособия, пожалуй, мне уже нет необходимости питаться жарким из собачьей еды, — хотя, должен сказать, я по настоящему пристрастился к боузеровской крольчатине с — новое усовершенствование — основательно размешанной щепоткой порошкового карри.

Только что завтракал с Гейл. Мы сидели в ресторане ее отеля, расположенного неподалеку от Оксфорд-стрит; муж Гейл к нам не присоединился. Она написала мне, что приезжает в Лондон — не могли бы мы встретиться? — перечислила дни, когда будет свободна, и очень настаивала по телефону: „Прошу тебя, Логан, пожалуйста“.

Ну вот, и я отправился на встречу с малышкой Гейл, которую так любил когда-то, и обнаружил, что она обратилась в живую, неулыбчивую женщину с выкрашенными в светлый цвет волосами, очень много курящую. Я бы сказал, что в браке она не счастлива, — хотя много ли ты знаешь, специалист по семейной жизни? Лишь временами в ней промелькивает прежняя Гейл — редкая улыбка, а один раз она ткнула в мою сторону вилкой и выпалила: „Знаешь, мама такая задница“. Я сказал ей, что у меня все хорошо, нет, правда, нормальная жизнь, я справляюсь, пишу новый роман, нет-нет, хорошо, хорошо, действительно хорошо. Когда мы прощались, она крепко прижалась ко мне и произнесла: „Я люблю тебя, Логан, давай не будем терять друг друга из виду“. Я не смог удержаться от слез да и она тоже — и потому закурила сигарету, а я сказал, что, похоже, скоро пойдет дождь, и мы как-то ухитрились расстаться.