Грация Деледда - Свирель в лесу

Она распахнула ворота, и за ними открылся коротенький переулок. Зажатый оградами двух соседних домов, он полого спускался к пересекающей его улице. Между булыжниками, посеребренными утренним инеем, пробивались к свету упрямые зеленые травинки, гордые тем, что сумели прорваться сквозь стыки камней, которые погребли их под собою. Внизу, в конце переулка, показалась красноватая повозка с горой черного угля. Ее тащила лошадь темной масти, не слишком крупная, но сильная, с большой головой и мохнатыми ногами, — должно быть, помесь першерона с какой-то другой породой. До половины пути все шло хорошо. Возница спокойно вел лошадь под уздцы, а синьора спокойно наблюдала за ним из сада. В окно высунулась было служанка с метелочкой из перьев в руке (рука была такая большая, что метелка в ней казалась цветком!), но хозяйка одним жестом заставила ее скрыться. Ибо если живший в ней поэт был коммунистом, то как хозяйка дома она была свирепее фашиста!

Как раз в этот момент и произошла заминка.

Повозка остановилась на полпути, словно упрямство пробившейся между булыжниками травы таинственно передалось ступающим по ней копытам лошади. Недаром травы обладают какой-то загадочной сверхъестественной силой.

На самом деле лошадь не двигалась с места просто потому, что ей не хватало сил: повозка была тяжеленной, а лошадь устала. К тому же ехать вверх по мощеной улице куда труднее, чем подыматься по горной дороге. А кругом стояла такая же тишина, как в горах. Возчик остановился рядом с лошадью, устремив растерянный взгляд как бы внутрь себя, и пытался найти выход из создавшегося положения.

Никогда еще синьора не видела такой задумчивости, хотя и была знакома с самыми выдающимися мыслителями.

Наконец человек стряхнул с себя оцепенение и издал звук, гортанный и сиплый, нечто среднее между ржанием лошади и ревом осла. Этот призывный крик относился к лошади. Услышав его, она вздрогнула, и вместе с ней задрожало все: и повозка с ее кандальными цепями, и упряжь, и уголь, и даже булыжники мостовой.

Однако копыта лошади не сдвинулись с места, и шерсть ее ног переплелась с травой, с которой ее связывала общая тайная сила.

Синьора, до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим, вдруг почувствовала раздражение.

Против кого? Против возчика, против мужа, против войны, против зимы.

И против себя, потому что виновницей происшествия являлась, в сущности, она сама.

Ты сама этого пожелала, синьора поэтесса! Ты покинула солнечные края ради того, чтобы погрузиться в этот океан хаоса, где тонет всякий, кто не умеет плавать. И она вдруг почувствовала, что ее маленькие ноги, ноги женщины оседлого племени, не знающего, что такое море, коченеют, словно ноги выбивающегося из сил пловца.

И ей стало жаль затоптанной травы, стало жалко лошадь. Разве бедная скотина могла сдвинуть с места такую тяжесть? Да еще на такой ужасной дороге!

Поэтесса всегда жалела растения и животных — все то, что не могло молить о пощаде. О, сейчас ее сердцем владели не политические страсти, а простая человечность.

Движимая любопытством служанка снова выглянула из окна и, улыбаясь, сделала метелочкой такое движение, словно хотела подстегнуть бедную лошадь, которую возчик, любовно похлопывая, тянул под уздцы, подбадривая ласковым шепотом.

В эту минуту все чувствовали себя преисполненными доброты: и синьора, которая видела в возчике, уговаривавшем лошадь, своего ближнего, и служанка, довольная неожиданным развлечением и тем, что синьора не гонит ее от окна.

И только молодой хозяин, который как раз в этот момент встал с постели и распахнул окно, напевая мелодию из «Мадам Фиорализо», разразился хохотом при виде этой сцены. И счастливый смех двадцатилетнего человека пронесся над несчастными, стоявшими внизу, и слился с красотою наступившего дня.

А лошадь между тем так и не сдвинулась с места. У возчика опустились руки, и он опять задумался. Плодом его раздумий явилась мысль, от которой вдруг залилось краской его бледное лицо и загорелись добрые голубые глаза. Казалось, его волосы порыжели еще сильнее. Замахнувшись кнутом, возчик принялся хлестать бедную скотину по спине, по морде, по бабкам, испуская при этом свой прежний сиплый крик, который сделался еще страшнее от зверской ярости, звучавшей в его голосе. Синьора вспомнила, что в одной книге именно так описывался львиный рык.

А лошадь только слегка встряхивала головой, стараясь уклониться от ударов, и, судя по всему, ей было не очень больно. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока рассвирепевший хозяин не ударил ее кнутовищем по глазам и ногам. Тут она испустила громкий, почти человеческий стон и так лягнула повозке, словно хотела вскинуть ее на воздух и высвободиться из упряжки. Синьора вспомнила сон Раскольникова и закричала возчику: