Грация Деледда - Свирель в лесу

Эти рассуждения мачехи звучали для Мадалены очень убедительно, тем более что семья Палас, несмотря на свое «аристократическое происхождение», в это чудесное, но еще далекое до нового урожая время года жила впроголодь. Мачеха сначала взяла в долг под большие проценты полмеры зерна, потом заложила за три лиры свою серебряную брошь филигранной работы, и, наконец, настал день, когда волей-неволей ей пришлось спуститься в долину за укропом и дикой редькой.

Мадалена совсем не выходила из дому, но весна добралась и до их дворика, покрыв стены вьюнками и цветущей толокнянкой. На крыше дома колыхались под апрельским ветром метелки пырея и стебельки овса, и казалось, что они нежно ласкают синее небо, простиравшееся над щербатой черепицей. Порой бедной Мадалене мучительно хотелось есть. И тогда она начинала думать о Мауредду Пинна, о его запасах сала, сыра, пшеницы. Подняв отяжелевшие веки, она глядела на апрельские белесоватые облачка мутным взором выздоравливающего, изголодавшегося больного.

В канун троицы Мауредду сделал Мадалене предложение. Сваха долго толковала с мачехой.

— Мауредду Пинна? Да он, можно сказать, живет, как король! У него всего вдосталь: волов, повозок, виноградников, семян. И родни у него нет, некому позариться на его добро.

— Ну, знаешь, падчерица моя сама настоящее сокровище, — гордо ответила мачеха. — Ведь она из хорошей семьи, и руки у нее золотые. Твой Пинна может быть богаче короля, а вот девушки такой ему нипочем не сыскать.

Так или иначе, но предложение было принято, и однажды вечером Пинна нанес первый визит своей невесте. Мадалена, сидя у огня, что-то шила, а ее отец, благообразный мужчина с тонкими чертами лица и рыжеватой бородкой, растянувшись на циновке, беседовал с женой, сдабривая разговор всякими шутками да прибаутками.

— Так вот, жена, я тебе точно говорю: королевская карета всегда догонит зайца. Преступнику кажется, что хитрее его не сыщешь. И он бежит, петляет, как заяц, но король, вернее сказать, его правый суд потихоньку-полегоньку следует за ним по пятам и рано или поздно все равно настигнет.

Внезапно Мадалену ударило в грудь что-то похожее на резиновый мяч: вздрогнув, она подхватила апельсин, положила его на колени и подняв испуганные глаза, увидела над антипетусом [7] Специальный за­слон между очагом и дверью. черную бороду жениха. Он бросил апельсин, чтобы дать знать невесте о своем приходе, и теперь беззвучно смеялся над ее испугом, показывая длинные острые зубы, сверкавшие между черными усами и бородой.

— Добро пожаловать! — сказала, вставая, мачеха. — Чего же ты не заходишь?

Мауро вошел. Маленький, кривоногий, в новой куртке с откинутым капюшоном, он был похож на средневекового шута.

— Присаживайся! — сказал будущий тесть, не поднимаясь с циновки, и ногой подтолкнул к нему скамейку.

— Не затем я пришел, чтобы засиживаться, — ответил жених, но все же присел и сидел битых два часа, ни разу не взглянув на Мадалену, и та, в свою очередь, тоже не подняла на него глаз. Она продолжала шить, и апельсин на коленях жег ее, как головешка. Поговорив о своих посевах, о своих волах и виноградниках, пересчитав с мачехой и тестем доходы соседей, жених удалился.

— Он, конечно, не ахти какой красавец, но очень любезен, да и, видать, сердце у него доброе, — заметила мачеха.

— Красавцы только для картин хороши, чтоб на стену вешать. А живому мужчине незачем быть красивым, — добавил отец и улегся, подложив под голову вместо подушки свой вязаный колпак.

Мадалена молчала, перебрасывая апельсин из одной руки в другую. Потом встала, положила его на лавку антипетуса и вышла во двор. Над крышей, из-за черных стеблей овса, поднимался молодой месяц. Вдали раздавалась любовная песня, звонкая и страстная, как дикое ржанье жеребенка по весне. Из кухни тянуло запахом апельсина, которым преспокойно лакомилась мачеха, бросая в огонь кожуру. Мадалена вытерла рукавом рубашки навернувшиеся на глаза слезы.

С тех пор всякий раз, когда жених появлялся, еще с порога он швырял своей невесте апельсины, груши, орехи, не преминув заявить, что зашел на минутку. Однажды Мадалена вколотила в скамеечку, куда имел обыкновение присаживаться Мауредду, три маленьких гвоздочка, острием кверху, надеясь, что, напоровшись, тот наконец поймет, как он ей ненавистен, и потеряет охоту приходить. Мауредду действительно накололся па гвозди, но промолчал и, как ни в чем не бывало, по-прежнему продолжал наведываться к ним. Только теперь, вместо того чтобы садиться на скамеечку, он прислонялся к антипетусу.