Чинуа Ачебе - И пришло разрушение…

«Перевелись храбрые воины в Умуофии, — вздохнул Оконкво, вспоминая былые дни. — Разве забудут когда-нибудь жители деревни Исике, сколько мы их перебили в той войне? Мы убили у них двенадцать воинов, а они у нас только двоих. Не прошло и четырех недель, а они уже запросили мира. То было время, когда мужчина был мужчиной».

Мысли его прервали далекие звуки железного гонга. Он прислушался и различил еле доносившийся голос глашатая. Оконкво повернулся на своем ложе и почувствовал боль в спине. Он заскрежетал зубами. Глашатай приближался все ближе и ближе, и вот наконец голос его послышался у самых ворот усадьбы Оконкво.

«Самая большая помеха нам здесь, в Умуофии, с горечью думал Оконкво, — этот трус Эгонванне. От его сладких речей и огонь может превратиться в холодный пепел. Стоит ему заговорить, как наши мужчины становятся тряпками. Не послушай они пять лет назад его бабьих рассуждений, так не дошли бы мы до нынешнего позора. — Он снова заскрежетал зубами. — Завтра он наверняка заявит, что наши отцы никогда не вели «неоправданных войн». Если остальные послушают его, я уйду и придумаю сам, как отомстить за все».

Голос глашатая снова замер в отдалении, пространство поглотило резкие удары железного гонга. Оконкво беспокойно ворочался с боку на бок, испытывая странное чувство удовольствия от боли в спине. «Пусть только Эгонванне заговорит завтра о «неоправданных войнах». Я покажу ему свою спину и голову». Он снова заскрежетал зубами.

С восходом солнца базарная площадь стала заполняться народом. Обиерика поджидал у себя в оби, когда за ним зайдет Оконкво. Повесив через плечо вложенную в ножны мачете и мешок из козьей шкуры, он вышел из оби и пошел за другом. Хижина Обиерики стояла возле самой дороги, и ему хорошо виден был каждый, кто шел к базарной площади. Он уже успел со многими обменяться приветствиями в это утро.

Когда Оконкво и Обиерика пришли на площадь, она была так заполнена людьми, что, казалось, песчинке некуда было упасть. А из всех девяти деревень Умуофии все шли и шли люди. У Оконкво потеплело на сердце, когда он увидел столько народа. Но он продолжал высматривать в толпе человека, чьи речи внушали ему такой страх и презрение.

— Тебе не видать его? — спросил он Обиерику.

— Кого?

— Эгонванне, — ответил Оконкво, шаря по толпе глазами.

Большинство мужчин сидели на деревянных скамеечках, которые они принесли с собой из дому.

— Нет, — сказал Обиерика, окинув взглядом площадь. — Хотя, постой, вон он сидит, под шелковицей. Ты что, боишься, что он уговорит нас не начинать войны?

— Боюсь? Мне все равно, на что он вас уговорит. Я презираю его и всех тех, кто его слушает. Захочу, так буду воевать один.

Им приходилось почти кричать, — говорили все, и площадь гудела, как в самый бойкий базарный день.

«Подожду, пока он выговорится, — думал Оконкво. — А потом скажу свое слово я».

— И почему ты решил, что он будет говорить против войны? — помолчав, спросил Обиерика.

— Потому что он трус, — ответил Оконкво.

Конца фразы Обиерика не расслышал: кто-то тронул его за плечо, и он обернулся, чтобы поздороваться с несколькими своими приятелями. Оконкво не обернулся, хотя узнал голос. Он не был настроен обмениваться приветствиями. Но один из подошедших дотронулся до его руки и осведомился о домашних.

— Здоровы, — безучастно ответил Оконкво.

Первым должен был обратиться в то утро к Умуофии Окика, один из шести старейшин, сидевших под арестом. Окика был знатный человек и хороший оратор. Но он не обладал громовым голосом, необходимым первому оратору, чтобы установить тишину на таком многолюдном сборище клана. Такой голос был у Ониеки, и его попросили приветствовать Умуофию, прежде чем начнет говорить Окика.

— Слушай, Умуофия! — крикнул он, поднимая левую руку и разрубая ею воздух.

— Я-а-а! — заревела в ответ Умуофия.

— Слушай, Умуофия! — опять крикнул Ониека, потом повторил свой клич снова и снова, поворачиваясь каждый раз в новую сторону. И толпа каждый раз отвечала: «Я-а-а!»

На площади тотчас воцарилась мертвая тишина, словно на бушующее пламя плеснули холодной воды.

Тогда вскочил на ноги Окика и тоже четырежды приветствовал клан. После этого он начал говорить.

— Все вы знаете, зачем мы сегодня пришли сюда, вместо того чтобы строить зернохранилища, чинить свои хижины и приводить в порядок дворы. Отец мой, бывало, говорил мне: «Всякий раз, когда ты видишь жабу, скачущую средь бела дня, знай — что-то угрожает ее жизни». Когда я увидел, как вы ни свет ни заря устремились на эту площадь, я понял: что-то угрожает нашей жизни.