Сгущавшуюся позади удалявшейся машины тишину нарушало лишь монотонное пение сверчков. Их песня казалась похожей на пульсацию одиночества, на сердцебиение, звучавшее во всех проводах моих вен. Я был безутешен. Вновь я вспомнил о своей несбыточной мечте стать генералом. Я так сильно жаждал власти, что уверил себя, будто уже сполна ею наделен, будто сделался гнусным интриганом, и ядом, сочащимся из моих пор, способен уничтожить любого. Собственное величие меня ужасало. Я нуждался в жертве, которую мог бы предать.
Кевин с семьей прожили у нас еще три дня. Однажды вечером мистер Корк напился до потери сознании и, ковыляя по лестнице в спальню, сломал стойку перил. Наутро миссис Корк в гневе заявила моей мачехе, что терпеть не может яичницу, которая „плавает в жире“. Кэти, кухарка из Венгрии, заперлась в своей комнате и два часа спустя вышла оттуда с заплаканными глазами и шмыгая носом. Кевин и миссис Корк повздорили, точнее, она принялась его пилить, а он — поднимать ее на смех; когда они помирились, их объятия были до жути интимными — они надолго молча прильнули друг к другу. В один из дождливых дней мальчишки буянили, пока Питер не опрокинул стол и не разбил один из вделанных в столешницу, покрытых ручной росписью изразцов; его родители, казалось, отнеслись к урону вполне равнодушно и даже не подумали запретить дальнейшие беготню и возню. Миссис Корн демонстративно игнорировала этот кромешный ад с помощью вокализов, кои исполняла в полный голос. Кевин каждую ночь ложился ко мне в постель, но я уже не вынашивал мечту о том, чтобы сбежать с ним из дома. Я его немного побаивался; теперь, узнав, что я — „девчонка“, он мог в любой момент начать меня дразнить. Откуда мне было знать, что у него на уме? Став свидетелем его злобных нападок на мать и последовавших за ними странных объятий, я больше не мог считать его обычным мальчишкой. В последнюю ночь я вновь попытался его поцеловать, но он отвернулся.
В день, когда они уезжали, миссис Корк густо покраснела от негодования и погналась за Кевином вверх по лестнице. Он присел и, крикнув с искаженным лицом: „Кошелка с дерьмом, старая кошелка!“ — столкнул ее вниз. Отец был в ярости. Он поднял женщину с пола и сказал Кевину: „По-моему, на сегодня вы натворили достаточно, молодой человек!“ Мистер Корк, не вполне трезвый, то и дело пересчитывал чемоданы. Он делал вид, будто не замечает скандала. Его жена, точно в глубоком трауре, погрузилась в тягостное молчание. Она с трудом вымолвила слова прощания. Но стоило ей выйти за дверь и оказаться на ступеньках, ведущих к гаражу, как я увидел, что она одарила сына кривой мимолетной улыбкой. Он бросился в ее раскрытые объятия, тесно прильнул к ней, и они принялись друг друга ласкать.
Наконец, они уехали. У отца с мачехой, да и у меня, отлегло от сердца. Мачеха с ее вечной привередливостью считала, что они нечистоплотны, как дикари, и приводила множество тому доказательств, начиная с пол-литровых бутылок под кроватью и кончая использованными ушными тампонами в пепельнице в ванной комнате. Отец сказал, что все они — „сумасброды“, а их сыновьям место не в приличном доме, а в исправительном заведении. И что этот Корк слишком много болтает о коммунистах, слишком много пьет, слишком мало знает и ему явно недостает стабильности. Папа решил, что Корку не видать деловой карьеры — впрочем, и ему тоже, как выяснилось. Я сказал, что мальчики показались мне „наивными“. Мачеха извинилась перед Кэти за грубость гостей и пришла сообщить нам о том, что они не оставили Кэти чаевых, она выдала ей компенсацию за дополнительное беспокойство, которое ей причинили.
Потом все мы стремительно окунулись в уединение — мы с мачехой взялись за книги, папа — за свои пустяковые дела. Похоже, я стал больше нравиться отцу. Быть может, я и не был таким сыном, какого бы ему хотелось иметь, зато был таким, какого он заслуживал — терпеливым, чутким, любящим книги, как он — работу, необщительным благодаря одиночеству, как он — благодаря своей мизантропии, — сыном, с которым он лучше всего, хотя и наименее откровенно, мог общаться с помощью записи концерта, до глубокой ночи, а то и до рассвета, оглашавшей весь дом.
Меня вновь поселили в моей комнате. Мы ужинали очень поздно, после чего отдавались громогласной и долгой ночи. Отец работал за письменным столом. Мы были тремя фантазерами, радостно предававшимися размышлениям каждый в своей комнатенке. Шум счетной машинки, подпрыгивающей на своих металлических колесиках. Аромат горящих сосновых дров. Удивительная четкость и прекрасное настроение, с которыми, сменяя друг друга, вели мелодию рояль и кларнет. Наконец — сладковатый запах трубки. Отец спускался в подвал, который был возвращен его псу. Сквозь воздушный фильтр до меня доносился его голос: „Ну что, Дружок? Скажи, что случилось? Мне ты можешь сказать“.
Читать дальше