Филипп Делерм - Пьющий время

Флорентиец не хотел приживаться ни в одном квартале. Он останавливался на несколько дней в гостиницах, снимал комнаты. Он жил в неопределенном времени и пространстве своего представления, и очертания его жизни совпадали с границами круга толпы случайных зевак, собиравшейся то на паперти Монмартра, то на площадке перед Бобуром, во всех местах, где проходят и истаивают тени. Он появлялся в маске, в своем извечном наряде. Он сочинял осязаемый мираж, в который можно было на несколько минут войти, драгоценную видимость совместного молчания. Затем он исчезал, и у каждого, когда пыл остывал, тишина находила свой особенный отзвук. Разлученные. А он, заранее отлученный от чуда, которое заново создавалось каждый вечер, убирал обрывки иллюзии в свой кожаный чемодан и пешком возвращался в свои меблированные комнаты, разлученный с самим собой.

Но теперь мы были втроем. Как это вышло? Никто не смог бы объяснить. Зачем? Возможно, именно что ни для чего. Флорентиец, который хотел все бросить, оборвать все ниточки до последней, мирился с нашим присутствием и, устроившись в потертом бархатном кресле месье Делькура, потягивал портвейн, а потом мы отправлялись бродить по Парижу конца лета. Дни стали по-новому мягкими, по-новому прохладными, темнеть начинало немного раньше. День следовал за днем, и я называл их днями. Теперь окружавший меня пейзаж не был неподвижным, и я узнал новое наслаждение, ощутил едва приметное начало движения куда-то. Я сберег цвет этого последнего остановленного мгновения августа.

Темная зелень сквера, крашенные зеленым скамейки, ограды, автобусы. Неяркий, приглушенный даже в полдень цвет. Он заключал в себе весь городской гул, эту дрожь в воздухе, подобную водяной пыли. Мягкая пелена полузатихшего шума, ленивое облако гула. Тело без усилия плывет по длинным улицам, почти с удивлением касаясь твердой мостовой.

Мы бесшумно передвигались по земле, и казалось, будто все повинуется нам! Мы уходили далеко вдоль набережных, где навеки пришвартованные баржи тишайшим плеском воспевали неподвижное путешествие; в центре города, на реке, у людей вроде нас было время для того, чтобы остановить время. Они были художниками или же архитекторами, декораторами, уснувшими странниками, хранящими образ странствия. Нам не хватило бы на это денег, но нам хотелось бы жить, как они, на барже у набережной и в один прекрасный день поплыть по реке, а там — кто знает? Трудно представить себе плывущую по морю баржу.

Но чаще всего мы забредали в окрестности Пале-Рояля. Нас завораживали витрины под аркадами Орлеанской галереи, галереи Монпансье. Это были бесконечно далекие от копошившейся вокруг суетливой торговли оазисы сплошь из округлостей, сплошь из продуманных изгибов, оазисы ремесленного терпения, упорных поисков с привкусом благодатной пыли. В «Ориентале»: вересковые трубки, пенковые головки, настоящий янтарь, глиняные трубки, головки с матросскими лицами, белое, коричневое, золотое. «Марки Франции»: всевозможные лупы, чтобы подобраться поближе к крохотным красавицам; строгие альбомы, где заперты краски: «Югославия» — «Собрание гашеных марок» — «Новые саарские марки». «Медали»: серебро, позолота, металл. Финистерские пожарные; городское управление Ивелина. Выцветшие красные футляры и орден «За заслуги», словно рождественская звезда. «Бреньо, преемник Левека»: в витрине крошечные солдатики — Беарнский полк 1745; Иностранный легион 1840; тут же выставлены и нераскрашенные фигурки, призванные подчеркнуть совершенство готовых.

Все эти причудливые лавочки, из века в век теснившиеся здесь, образуя город в городе, пробуждали в нас спокойное ликование. Мы так и видели себя каждый в своем магазинчике. Я бы торговал трубками и способностью затворять время в дыме. Месье Делькур, конечно же, стал бы продавать марки и обладал бы странами, не двигаясь с места, лишь придвигая глаз к круглой лупе. Чуть подальше Флорентиец работал бы на «Комеди Франсэз», приручал бы шелка костюмов для сочиненного им представления.

Но мы не созданы были для того, чтобы осесть, пустить корни; мы не хотели существовать в определенной атмосфере, мы хотели тихонько впитывать одну за другой. Пройдя под всеми аркадами Пале-Рояля, мы продолжали нанизывать картинки у круглого водоема. Мы усаживались на железные стулья, оставаясь параллельными друг другу. Каждый вглядывался в собственный мир, но где-то там, в летнем небе, линии наших взглядов должны были пересечься. Я удивлялся, услышав, как вздыхает месье Делькур — уж ему-то нашей спокойной дружбы должно быть достаточно. Под элегантной непринужденностью движений Флорентийца с каждым днем все заметнее проступала его глубокая рана, боль медленно захватывала и нас, саднило в груди, и, когда горе становилось невыносимо тяжким, приходили слова: