Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

В эту минуту для учеников 6-го «А» мы с м-ром Кэрролом — настоящее цирковое представление от парада-алле и до прощального поклона. Мы и трагедия, и чудеса, и возбуждение, и экзотика, и грубые шутки. Мы дарим им все, что происходило когда-либо под куполом цирка. В одно мгновение.

Но здесь, в аквариуме, нет ни грохота, ни смеха. Здесь ты глубоководный водолаз в стальном шлеме, из которого бесконечной ниткой жемчуга тянутся пузырьки воздуха. Наверное, сам Господь Бог тянет их вверх, к далекому ртутно-серебряному небу. Глубоководный водолаз безмолвно счастлив. Он нашел затонувший сундук с пиратскими сокровищами.

Перед моими глазами полагалось бы мелькать в обратной перемотке всей моей жизни во всем ее кинематографическом великолепии. Мне самому, неуверенно идущему задом наперед. Однако перед моими глазами мелькает только бульканье из этого сундука с сокровищами. Крышка приподнимается и с непристойным звуком плюется мне в глаза зарядами воздуха, которые скользят вверх по обе стороны от моей головы. Может, это и есть моя жизнь, какой ее видит Бог на данный момент. Я успеваю увидеть блеск груды пиратских сокровищ, и крышка тут же захлопывается.

Я тысячу раз видел этот сундук с сокровищами с той стороны аквариума. Я тысячу раз видел, как он плюется воздухом с непристойным звуком. И я знаю, что можно не спеша досчитать до сорока, прежде чем он плюнет в следующий раз, прежде чем крышка его приоткроется и я увижу блеск сокровищ. И я знаю, что прежде, чем я успею торопливо досчитать до сорока — да что там до сорока, хватит и тринадцати или семнадцати, — я умру. И тогда, может, встречусь со своей матерью. Ну и отца потеряю.

Но прежде, чем сундук с сокровищами в следующий раз плюнет воздухом в наконец-то почти разбогатевшего водолаза, ухмыляющегося как полоумный под своим стальным шлемом, м-р Кэррол выдергивает меня обратно в 6-й «А». Выдергивает, мокрого и задыхающегося, в воздух, к самому своему рыжебородому лицу, пока это рыжебородое лицо не заполняет весь мир. И кричит мне в лицо: «Джулия Мейнард, почему Иисус умер на кресте?»

И сквозь свои задыхающиеся всхлипы слышу ее ответ: «Чтобы указать нам путь к спасению».

— Чтобы указать нам путь к спасению, — повторяет он мне. — Учение для вашего народа — долгий, долгий процесс. Верно? Верно, парень?

И мне хочется ответить: «Нет». Но мои уши слышат «Да», которое вырывается из моего рта вперемешку с задыхающимися всхлипами. И только это «Да» не дает ему вернуть меня обратно в аквариум, где я продолжил бы свои попытки выжить, дыша пузырями из сундука с сокровищами.

И он встряхивает меня, и спрашивает: «Прошу прощения, мистер Карлиои?» — и заставляет меня повторить это «Да» еще раз.

— Туго соображаете, мистер Карлион? Вы, аборигены? — спрашивает он меня.

— Да, — отвечаю я ему. И думаю, что, может, я такой и есть. Туго соображающий. Потому что не могу, хоть убей, понять, почему это никого еще не терзали мукой за то, что они похожи на м-ра Кэррола, который меня топил. Зато кучу народа терзали за то, что они похожи на меня — которого топили.

Примерно год я возвращался домой из школы с ободранными выступающими частями тела — то одной, то другой. И всегда на закате возвращался домой папа, и молча кивал, глядя на локоть, или коленку, или скулу, нуждавшуюся в починке, и вел меня в ванную, и открывал горячий кран, пока от струи не начинал идти пар, и мочил в этой воде салфетку, и снимал этой мокрой салфеткой грязь, и запекшуюся кровь, и подсохшую корку — последнюю словно в наказание за то, что я позволил этому случиться. Я не плакал, не хныкал, вообще не издавал ни звука, потому что мне было стыдно за то, что позволил этому случиться.

Потом он брал ватный шарик, и смачивал его марганцовкой, и красил этой марганцовкой коленку, или локоть, или скулу. А потом сидел на краю ванны, подперевши голову руками, пачкая красными от марганцовки пальцами лоб. Или почесывая этими красными пальцами грудь и живот. Или сложив руки на коленях, словно терзаемый раскаянием. Пытаясь выдумать какой-то новый способ объяснить мне, что ему нужно было мне объяснить. Какие-то слова, которые объяснили бы наконец все. Окончательно просветить меня парой или тройкой слов. Но совет, который он давал мне в конце концов, каждый раз был одним и тем же. Насчет главногосукинасына. Слово в слово. Только вздыхал и говорил мне: «Главный сукин сын, Хант. Тебе нужно добраться до главного сукина сына». — Он расцеплял руки с колен, и сжимал их в кулаки, и поднимал их к лицу. — «Послушай. Стоит как следует посмотреть на всю шайку, и ты увидишь, что есть один, которому все остальные подчиняются. Главныйсукинсын. Все остальные время от времени оглядываются на него посмотреть, чего он от них хочет. Они стоят вокруг него, и выкрикивают всякие гадости, а потом спрашивают у него, те ли это гадости, которые он хотел, чтобы они кричали. Вот как его можно узнать. И тогда тебе вот что надо: врезать ему изо всей силы туда, где, по-твоему, ему будет больней всего. И не останавливаться до тех пор, пока не будешь знать наверняка, что они его больше никогда не будут слушать. Не оглянутся на него проверить, те ли гадости они кричат». — Вот что советовал мой отец, чтобы остановить ненависть.