Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки

За спиной я слышу позвякивание японских специй в кладовке — это Лина натягивает свою небесно-голубую лайкру на те места, что исправлены с помощью современной хирургии, чтобы дарить слишком много радости.

Вы можете приготовить ее и так — тоже холодной. Месть. Вы можете быть старой женщиной-вождем бугенвилльской деревушки, стоящей посреди брошенных, проржавевших «Мицубиси G4M1» с поблекшими и наполовину осыпавшимися символами Восходящего Солнца на ржавых боках. Вы сажаете овощи в тени их широких крыльев, вы держите в их брюхе свиней.

Вас так гложет рабство вашего мужа, и вашего отца, и вашего брата, что каждый день вы берете камень и швыряете его в брюхо одного из этих бомбардировщиков, и камень ударяет в него, как в гонг, словно этот звук может вернуть вам дрожь ненависти, выбитую из вас японцами столько лет назад. Врезавшийся в вашу душу, ненавистный звон металла, принесенного в ваш мир японцами.

И когда в вашу деревню забредает девушка-японка, вы можете приказать своим людям схватить ее. Связать ее и положить в брюхо одного из тех «G4M1», на которых летали ее предки. И вы можете потребовать у нее объяснений, почему ее народ поработил твой народ. И вы можете отреагировать на ее безразличный вид и безразличный жест пленами, приказав сотне сельчан окружить этот «G4M1», и взять камни, и кидать камни в обшивку этого «G4M1», чтобы и она слышала ненавистный звон металла, принесенного ее народом в ваш мир.

И если ты — эта женщина-японка, лежащая в гулком ржавом брюхе бомбардировщика, ты начинаешь понимать, что лежишь внутри самого большого в мире барабана. В то время как сотня туземцев снаружи бьет в тамтамы ненависти — бьет камнями и воспоминаниями, которым их научили твои предки. И звук этот становится для тебя всем миром. Звук этот становится отравленной атмосферой, которая проникает в твои уши. Газом, наполняющим твой организм через слуховые отверстия, от которого тебя тошнит, как от токсикоза, и из-за которого в конце концов каждая клеточка твоего тела начинает молить о блаженной тишине, подарить которую способна только смерть.

Женщина-вождь поднимает руку, и ее люди замирают с занесенными над головой камнями. Если ты — эта женщина-японка, тишина разбегается по твоим жилам подобно морфию. Женщина-вождь пригибается к маленькому круглому окошку в борту бомбардировщика и говорит: «Поэзия. — Слово это гуляет эхом по гулкому фюзеляжу. — Мы знаем, что японцы — великие поэты. Великие мастера слагать хайку. Сложи нам стих, который объяснил бы все. Стих, который на мгновение вернул бы к жизни наших мужчин и унял бы нашу боль оттого, что они порабощены… убиты. Сложи нам такой стих. Нам нужна ваша волшебная поэзия».

Но из «Мицубиси G4M1» если и слышно что-то, так только всхлипы. Уж во всяком случае, не стихи. Сотня барабанщиков снова начинает колотить по металлу. Так громко, словно тебя саму колотят дубинами, — если ты эта женщина-японка.

Время от времени, если вы — эта женщина-вождь, вы поднимаете руку, требуя тишины. Замораживая сотню твоих барабанщиков с занесенными над головой камнями. Для того чтобы в этой тишине женщина-японка могла прочитать строку или две и спасти себя, если она может еще сделать это. Спасти себя с помощью хайку.

Но каждый раз, когда вы, женщина-вождь, поднимаете руку, вы слышите только эхо металлического лязга, отдающееся в далеких джунглях. И никаких стихов.

Меня сделали черным, когда мне исполнилось одиннадцать. Некоторое время я просыпался по утрам и вставал белым, но за день меня делали черным. Делали так, словно знали меня как облупленного, даже если это были совсем не знакомые мне люди. И делали меня черным, глядя сквозь меня, если это были продавцы в магазинах. Или, если это были другие мальчишки, делали меня черным, обзывая «бунгом», только не тем «бунгом» — настоящим, как моя мать, — вот тот «бунг» был что надо, словно удар рогов в стенку. Или, если это были учителя в школе, делали меня черным, говоря, что проклятие у меня в крови, от природы. В общем, меня делали черным ежедневно, где-нибудь ближе к полудню.

Так было, пока однажды я не проснулся уже черным. Проснулся, зная, что дом окружен. Окружен чужой верой. Я проснулся, и встал, и вышел в ванную, и в сортир, а потом повернулся и посмотрел на себя в квадрате зеркала над раковиной. Провел руками по лицу. И просто понял, что теперь я черный. И сказал своему отражению: «Ты черномазый. Тебя так хотели сделать белым, что отобрали у матери. Только белым они тебя теперь не получат. Ты черномазый».