Питер Хёг - Условно пригодные

Как будто это можно было считать объяснением.

Бывает, что ребенок приходит ко мне, хотя я нахожусь в изоляции в своей лаборатории, так и должно быть, это часть того договора, который мы заключили. Иногда она обращается ко мне, иногда она ничего не говорит, а просто подходит поближе, нерешительно, с любопытством, без всякой неприязни.

Бывает, что она касается меня, протягивает руку или прижимается ко мне. Эта не похоже на ту ласку, какую видишь у взрослых. Ей как будто просто надо при помощи органов осязания убедиться в том, что я существую. Или передать мне какое-то сообщение.

Я сидел у кровати Августа, пока он не уснул. Я сидел на корточках, чтобы у него не было ощущения, что я слишком близко.

Он не сразу заснул, даже сейчас ему не удалось сразу заснуть. Как будто какая-то часть его нуждалась во сне, а другая часть слишком боялась сдаться.

Руки его лежали на одеяле, кулаки были крепко сжаты. Мне пришла в голову одна мысль. Я взял его руку и разжал ее, а потом вложил в нее свою. Ладонь у него маленькая, так что он держался за три моих пальца. Таким образом я смогу почувствовать, когда он заснет,- тогда его ладонь откроется. Словно сообщение.

В «Сухой корке» существовало такое правило: если у тебя возникали проблемы личного характера, ты мог обратиться к своему классному руководителю,- у меня им был Вилли Эрскоу. Он пользовался популярностью и уважением, у него был красный спортивный «MG», на котором он гонял как черт, но когда я проучился в этой школе полгода, он разбился насмерть, да к тому же разговаривать о себе с учителями всегда считалось признаком слабости.

К школе Биля был прикреплен психолог, пожилой человек, с которым я встречался дважды. Он никак не мог запомнить, как меня зовут, а после второй встречи заявил, что, в общем-то, все в порядке, и после этого я его больше не видел.

Прошло девять месяцев, и мне сообщили, что теперь мне назначают постоянное время раз в две недели, во время уроков, скорее всего, во время труда или когда нам будут читать вслух. За мной приходил учитель, который выводил меня на южную лестницу, куда нам ходить не разрешалось. Потом дверь за мной запирали, и надо было подняться на пятый этаж, а потом по небольшой лестнице в кабинет школьного психолога.

Там и сидела Хессен.

В первый раз она спросила меня, часто ли я думаю о Хумлуме.

– Ты часто думаешь об Оскаре? – спросила она.

Обычно помнили только твое имя, а иногда даже и его не помнили. Хессен говорила об интернате Химмельбьергхус, и о королевском воспитательном доме, и о том, что судья подтвердил неопределенный срок в воспитательном доме, и о Хумлуме так, как будто мы встречались раньше.

Тогда я чуть было не рассказал ей все. Но все-таки решил подождать.

Разговоры с ней обычно не касались непосредственно того, ради чего мы встречаемся. Говорили о другом и делали разные тесты: Роршах, тесты на реакцию и множество тестов на проверку интеллектуальных способностей.

В комнате не было ничего, кроме стола и нескольких стульев. На столе перед ней никогда ничего не лежало, даже карандаша.

И тем не менее она была всегда подготовлена и помнила годы и месяцы. Лучше, чем ты сам помнил их.

Раз в три месяца мы вместе подводили итоги. Свои собственные впечатления надо было сравнивать с ее наблюдениями и наблюдениями школы, а также со всеми имеющимися о тебе сведениями.

Вот тут-то я и начал понимать ее.

Помогли мне в этом ее вопросы – уж очень они были точными. За все то время, пока я ходил к ней, она допустила только одну неточность, это было, когда она назвала Катарину. В остальном она никогда не допускала ошибок.

Я все размышлял о том, откуда же она могла знать все то, что она знала, и наконец понял, что возможно только одно объяснение. В ее распоряжении, должно быть, были все бумаги – вот в чем было дело. Из всех, кого я знал, она была первым человеком, у которого была почти вся информация.

В «Сухой корке» кое-что знал социальный работник, кое-что знал твой классный руководитель Вилли Эрскоу, пока не разбился, а особенно много бумаг было собрано в канцелярии. Но не было места, в котором хранилось бы все вместе.

У Хессен были все высказывания, все оценки и все замечания со времен «Сухой корки». Кроме этого, у нее было мое личное дело, не только обычное, но и приложение из клиники детской психиатрии государственной больницы, которого я сам никогда не видел. Кроме этого, заключение городского врача и заключение муниципального зубного врача, который смотрел меня в школе Нюборг. Большая часть актов Совета по вопросам охраны детства, перечень всех случаев, когда я опаздывал, моих дежурств, поручений, которые мне давали, с указанием того, насколько хорошо я с ними справлялся.