Максим Шраер - В ожидании Америки

Она поворачивается к моей маме, подмигивает ей и начинает так заразительно хохотать, что мама не может удержаться и делит с Алиной комнату смеха, а мы смотрим на них и улыбаемся, развалясь на черном песке Ладисполи. В этих кадрах мы всё еще томимся в ожидании Америки.

Мы прилетели в Америку в конце августа 1987 года на борту теперь уже несуществующей Trans World Airlines (TWA). Самолет был полон иммигрантов — из СССР, Польши, Индии, Пакистана, Египта, — и мы все аплодировали, когда он приземлился на посадочной полосе в аэропорту «Кеннеди» в Нью-Йорке. Впереди была новая жизнь в Новом Свете. К моменту, когда мне летом 2007 года исполнилось сорок, я уже прожил в Америке полжизни — немалое достижение для того еврейского юноши из Москвы, каким я был когда-то.

Лето, которое я провел в Австрии и Италии в 1987 году, вымостило путь к отделению моего русского «я» от моего американского «me». Как временной буфер, три месяца, о которых рассказано в этой книге, разделили мою жизнь, отмежевав российское (и советское) прошлое от американского настоящего. Однако этот рассказ об эмиграции не будет завершен, пока я не опишу еще одно приключение, которое произошло почти в самом конце нашего пребывания в Италии. Это был первый и пока единственный случай в моей жизни, когда я ощутил себя бедняком…

Представьте себе вторую неделю августа в Сорренто. Жара начинала спадать, и потные ладони летнего дня уже не так сдавливали горло и шею. Мы с мамой совершали трехдневный тур по югу Италии. Папа остался в Ладисполи — за неделю до этого он уже побывал в Помпеях и Сорренто в компании дяди Пини.

В Неаполе, после прогулки по замку Кастел Нуово, где булыжники пахли не тонкой пылью древней Европы, но дешевым красным вином и сардинами, наш гид настоял на посещении собора, в котором хранятся останки св. Януария. Имя этого святого покровителя Неаполя заставило меня вспомнить о снеге. Овеваемый благоуханным воздухом, я стоял посреди прохладного склепа и предавался ностальгическим воспоминаниям. Точно наяву я видел зимний пейзаж моей бывшей родины, сугробы, замерзшую реку, иней на проводах. Я целовал молодую женщину, лица которой так и не вспомнил, хотя у нее были теплые, смутно знакомые губы. Видения мои вдребезги разбились о каменные плиты собора, когда пожилой сторож дернул меня за рукав:

— Снимите шляпу, мистер, снимите ее. Вы в храме! — и сторож ткнул черным пальцем в мое украшенное синей лентой канотье. Мое недоумение разъярило его еще сильнее.

На ломаном уличном итальянском — смеси первокурсной латыни, инфинитивов и почти совсем неаполитанской жестикуляции — я попытался объяснить ему, что евреи не обнажают головы в присутствии Всемогущего, а напротив, всегда стараются сохранять их покрытыми, особенно в храме.

Сторож, судя по всему, различил в моих пространных объяснениях всего одно слово — «синагога», от которого лицо его полиловело.

— Синагога! Тут христианский храм! Снимай шляпу, ты… — сторож запнулся, явно испытывая недостаток слов. — Ты стоишь перед мощами св. Януария! Снимай или уходи из святилища!

Зря я не снял шляпу. И, конечно, нехорошо было смеяться над пожилым фанатиком. Но я же думал о снегах моей родной страны.

Следующей остановкой нашего экскурсионного тура были Помпеи. Вспомнив классическое полотно Карла Брюллова «Последний день Помпеи», я вообразил охваченных ужасом римлян, мужчин и женщин в красных тогах, выбегающих из домов и сметаемых потоками лавы. В том, что я увидел в Помпеях, не было ровным счетом ничего трагического или хотя бы торжественного. Вообразите двадцатилетнего молодого человека, разглядывающего — в обществе своей матери — фрески, на которых мужчины совокупляются с женщинами, с другими мужчинами и с животными! Вообразите карликов с копытами и с гигантскими членами. Представьте сухой жар едва перевалившего за полдень августовского дня в Помпеях! И попытайтесь зримо представить нас, двух беженцев из России, стоящими на окаменелой лаве под сводом лазурного неба посреди того, что некогда было Храмом Венеры!

Был у меня тогда рюкзачок — первый и последний. Мне подарила его американка, за которой я приударял в Москве последней моей зимой в России. Этот ярко-синий рюкзачок, теперь болтавшийся у меня за спиной, вмещал бумажник, свернутый анорак и записную книжку с именами и адресами всех, кого я знал в этом мире. Старый бумажник из желтой свиной кожи не лез ни в один карман. В бумажнике лежали семьдесят долларов, отложенных на поездку, и два беженских удостоверения личности, мое и мамино. Точнее говоря, это были даже не настоящие беженские документы. Нас лишили советского гражданства и заставили сдать паспорта перед отъездом из Москвы. Советские выездные визы служили нам удостоверениями личности при въезде в Австрию и Италию. И вот теперь эти подобия транзитных документов исчезли вместе с большей частью адресов моего прошлого, хранившихся в американском рюкзачке.