Максим Шраер - В ожидании Америки

— Вы знаете, как эти вещи начинаются. Мы с Леней вместе в университете учились. Он стал ученым-химиком в закрытом институте, а я учительницей химии. Потом настала середина 1970-х, волна. Папочка еще был жив; нашей старшенькой, Ниночке, был всего годик. А мне, значит, около тридцати — я тогда больше не хотела детей, все думала сама пойти в аспирантуру. Вот мы и подали на выезд. Леньку уволили, и в ОВИРе сказали, что мы никогда не уедем. Стали мы отказниками. Через два года мой брат Сеня выехал. Папы уже не было в живых, и мама поехала в Америку с братом. А мы застряли, как телега в осенней грязи. На дворе шел 1982 год, Леня работал на заводе удобрений — это с кандидатской и публикациями, а я так и преподавала химию в школе. Они не могли меня тронуть. У меня по всей области были лучшие показатели.

— Ученики Алину просто обожали, — добавил Леня.

— Ну да ладно, я ведь о другом. Была я тогда вполовину сегодняшних габаритов и еще могла нравиться, так, Леня, ведь правда?

— Ты и сейчас у нас красавица, Алиночка, — заторможенно ответил Леня.

— Да, это раньше, пока Сашку не родила. Вот сейчас скину лишний вес, — лихо сказала она и шлепнула себя по бедру. — Я это все вам рассказываю, как пример парадоксов любви, — Алина продолжила рассказ. — Я его знала много лет, на самом деле еще со старших классов. Он был моим первым. Уже потом, в университете, у нас был серьезный роман. Он стал комсомольским вожаком, быстро продвинулся. У него все было как надо: происхождение, внешность, мозги. Такой классический брежневский красавчик из провинции. Сейчас он застрял во вторых секретарях обкома. Он бы гораздо выше сидел, если бы не был таким кобелем насчет баб. Я это всегда про него знала, но меня тянуло к нему, сначала в школе, потом в университете. А особенно влекло, когда мы снова стали видеться — уже когда мы с Леней попали «в отказ». У него была жена, тоже, кстати, еврейка, у него какая-то особая тяга к еврейкам. Идея фикс. Мы встречались в олимпийском спортзале, где у него дружбан был тренером по гимнастике — мы все когда-то в школе вместе учились. Вот он нас и пускал в свою раздевалку с душем. Этот яд все сочился и сочился, потом в марте нам дали разрешение. Я Лене все открыла. Он упал на колени и стал меня умолять. Часами умолял не бросать его. Ради детей, он сказал. И вот мы здесь, едем в Кливленд. В штат Огайо, будь он неладен.

Пока супруги Соловейчики поднимались из выцветших шезлонгов на балконе, я взглянул на Алину, как можно более незаметно, уголком глаза. Большие веревочные вены, словно аквамариновые ящерицы, взбирались по ее крупным ногам, оголенным под задравшейся ярко-зеленой юбкой. Но ее молодое лицо завораживало темной, печальной украинской красотой. «Как это может быть, — думал я, — что меня влечет к этой грузной, горластой сорокалетней женщине из Львова?»

Соловейчики уехали из Италии раньше нас, и мы увиделись лишь через два года. В июне 1990-го я заехал к ним в Кливленд по дороге в университетский городок Блумингтон в штате Индиана, где должен был преподавать в летней школе. Алина работала техником-лаборантом. У Лени уже была кандидатская степень, но он решил получить «американскую Ph. D.» и учился в докторантуре. Изнутри их домик-ранчо в районе Кливленд-Хайтс выглядел как советская квартира, да и сами супруги не утратили своей советской внешности, особенно по контрасту с их обамериканившимися детьми. Старшая, Ниночка, уже была в девятом классе муниципальной школы, а мальчики, Саша и Вовочка, учились в еврейской частной школе.

Прошло больше двадцати лет с тех пор, как мы познакомились с Соловейчиками в Ладисполи. Алина и моя мама до сих пор время от времени перезваниваются, но за все эти годы они ни разу не виделись. То же происходило и с другими семьями, подружившимися в Ладисполи. Новая жизнь разбрасывает иммигрантов по стране, и люди теряют связи безо всякой причины, просто так. Но при этом некоторые воспоминания и персонажи сохраняются и продолжают жить в прошлом — такие же яркие, как и при расставании с ними. Мне трудно представить ладисполийский пляж без Соловейчиков в центре кадра. Алина стоит на цветастой простыне под жарким до помутнения полуденным солнцем и переодевается, снимая черный купальник-бикини с золотыми застежками.

— Леня, возьми бебехи и детей, и давай уже идем, — командует она.

— Алиночка, держи, пожалуйста, полотенце. Все пялятся! — срывается обычно флегматичный Леня.

— А шо такого? Пусть пялятся, если им приятно. Ты бы лучше радовался, что твоей толстой жене есть еще что показать.