Иван Дроздов - Шальные миллионы

— Ты работаешь инженером по городским теплосетям, — пойдешь в Госплан.

С этого момента началось его восхождение. На одном месте он долго не сидел: поднимали выше и выше.

— Будешь начальником главка, — сказали однажды по телефону.

— Но я… но у меня нет опыта, — сказал он, повинуясь законам совести, которая у него, русского человека, была врожденной. Он видел вокруг себя людей более, чем он, талантливых, опытных, но двигали его. У подъезда его ждал персональный автомобиль. Перед входом в кабинет, в просторной приемной, сидели секретари, референты, он быстро привыкал к ним, и совесть, ранее терзавшая душу, замирала, а потом и улетучивалась вовсе. Розалия над ним подшучивала: «У вас, у русских, есть много пословиц. Ну, к примеру: «Горшки обжигают разве боги?»» Силай поправлял: «Не боги горшки обжигают». — «Ах! — восклицала Розалия. — Не так поставила слова, — и что? Разве смысл изменился?.. Ты помни одно — у вас в России всегда так было: чем выше должность, тем глупее человек. И если уж царь, то он совсем глупый. Разве не так? Или, скажешь, Петр Третий, который крыс казнил, — умный? А может, Николай Второй, который ворон стрелял? А Иван Грозный и ваш Петр Великий собственных сыновей убивали… Они, что ли, умные?.. Так я говорю? Или это я тебе все придумала, потому что не люблю русских? А если так, то что же тебе не идти дальше и дальше, хоть на самый верх! Иди, а я тебя подтолкну». И толкала. И он шел…

Розалия умерла тоже рано — ей было сорок пять лет. Оставила ему Бориса. Не стал он в жизни ни другом, ни опорой. Сын, а чужой. Во всем чужой. А теперь вот превратился и во врага.

Сказал Барону:

— Позови Флавия.

Пес не спеша, с достоинством члена королевской семьи, — он был из псарни люксембургского князя, — подошел к двери, мордой толкнул ее и громовым басом дважды гавкнул.

Вошел Данилыч. Сделал два-три шага, остановился. По своему обыкновению стоял с гордо поднятой головой, ждал распоряжений.

Силай сидел в кресле с высокой спинкой у раскрытого окна, читал газету. И долго читал, выражая таким образом недовольство. Потом тихо, едва перекрывая шум моря, заговорил.

— Почему умер попугай?

— Сок был отравлен.

— Ты уверен?

— Да, я напоил котенка, и он тотчас же сдох. Яд очень сильный.

— Зачем же ты подсыпал его мне в бокал?

— Я не подсыпал.

— А кто подсыпал?

Данилыч опустил голову, молчал.

— Кто бывает в комнате, из которой ты приносишь мне соки?

— Из посторонних никто.

— А из не посторонних?

Данилыч молчал.

— Говори же!

— Иногда ко мне заходит ваш сын.

— Сегодня он тоже заходил?

— Да. И с ним два незнакомца.

Силай ленивым движением положил газету на стоявший у его кресла белый с позолотой столик, устремил взгляд на море. Чудилось, что оно начинается прямо у окна и простирается во все стороны до горизонта. Эта живая, шумящая и дышащая прохладой волн картина создавала впечатление вечности и вселенского покоя. Величие и бескрайность навевали мысли о тщете мирских сует, о бессмертии духа.

— Кто-нибудь знает о происшедшем?

— Нет.

— Пусть эта тайна умрет с нами. И Боже упаси, чтобы узнал о ней Борис.

— А если спросит?

— Ты найдешь, что ему сказать. Например, у отца, то есть у меня, болела голова, но потом прошла. И еще: кухни у нас пока не будет. Уволь всю прислугу. Дай людям хорошие деньги. Отныне и закупать продукты, и готовить, и подносить будешь сам. Если не можешь, скажи. Я тогда все хлопоты возьму на себя.

— Слушаюсь. А как быть с другими гостями?

— Других гостей не будет. Долго не будет.

Данилыч не качнулся, у него оставались вопросы. И Силай, упреждая их, сказал:

— Вы имеете в виду мою невестку и ее подругу?

— Да.

— Вечером получите разъяснение.

Данилыч склонил на грудь голову и вышел.

Силай знал свой психический строй, состояние духа и тела в минуты опасности или крайнего напряжения: он как бы сжимался, словно стальная пружина, слух и зрение обострялись, он слышал, как в висках пульсирует кровь и в груди упруго стучит сердце. Он и сейчас почувствовал прилив сил. Пружинно поднялся, ладонью пригладил волосы, пошел к лифту. Входя в него, видел в беседке на берегу Нину. Каким-то глубинным и верным чувством понимал, что эпизод с ядом сблизил их, она стала ему роднее, — может быть, от сознания полного одиночества, в котором он теперь очутился. Нина — последняя гавань, островок жизни, огонек, светящийся в пути. Выходя из лифта, спросил с улыбкой:

— Вы что на меня так смотрите?