Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги - рассказы

— Ты не хочешь отдавать башку казаку, она — тебе, — вздохнула бабушка.

— Не смей сравнивать наши головы! — попросил дед.

Потом они долго и безнадежно молчали.

— Неся, — наконец произнес дед, — ты не знаешь, сколько живут куры?

— Я не знаю, сколько живут куры, — ответила бабушка, — но в данном конкретном случае — дольше человека! Посмотри на нее — и взгляни на нас: она в расцвете сил, мы еле лежим… Куры живут дольше человека, Нуссид.

— Все живут дольше человека, — вздохнул дед, — ворон — дольше, дуб — дольше, даже стол — дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола?

Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала.

— Кура, — говорила бабушка, — не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?!

И она протянула ее деду.

— Что я должен с ней сделать? — спросил дед.

— Зарезать! — строго сказала бабушка.

— Ах, да! — дед занес нож. — Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись!

Дед опустил нож.

— В чем дело? — спросила бабушка.

— Во мне нету злобы, — объяснил дед, — я не могу так просто убить. Во мне нету гнева!

— Хорошо, — сказала бабушка, — я вызову в тебе гнев.

Она села:

— Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш храм… В тебе просыпается гнев?..

Дед молчал.

— Тит, — продолжала бабушка, — снес с лица земли весь город, запретил евреем там жить и угнал их в… Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?!!

— Вызывает, — ответил дед, — я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита!! Но причем здесь кура?!

— Потому что на ней ты можешь излить свой гнев.

— Я не могу на невинной скотине изливать гнев.

— Что ты хочешь? — взмолилась бабушка. — Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я!

— Не надо, — попросил дед, — гнев свой я-излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку?

— Хохом, — сказала бабушка, — после того, как усыпишь, все равно надо зарезать.

— Я знаю, — вздохнул дедушка, — может, это будет легче…

Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы.

— Я думаю, для нее хватит.

Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно. Вскоре бабушка с дедом заснули.

Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих.

Проснулись они в понедельник.

— Кажется, она вызвала у меня гнев, — сказал дед, — мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью!

Он запустил в курицу камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула.

— Не грусти, — сказал дед, — к чему тарелки, когда из них нечего есть?

— Разбей тогда и чашки, — попросила бабушка, — у нас уже давно нечего пить…

— Неся, — предложил дед, — давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть.

— Что у тебя есть? — спросила бабушка.

— Кукурузные зерна, — ответил он.

Всю неделю они клевали зерна — бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она — десять.

— А, чтоб ты подавилась! — говорил дед.

И подкладывал ей еще.

— Что делать? — вздыхала бабушка. — Сдохнет она — сдохнем мы!

Кура толстела на глазах.

— Это хорошо, — успокаивал дед, — тут уже не на две трапезы, а на все три.

Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура — жирела!

За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Курица гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал.

— Ты не знаешь, — спросил он, — курицы кончают самоубийством?

— Да, — ответила бабушка, — они пускают пулю в лоб. Но все равно — мы не имеем право есть куру, покончившую с собой.

— Откуда ты это взяла?

— Еврея, покончившего с собой, даже не хоронят на кладбище!

— Мы о ком говорим — о куре или о еврее? — спросил дедушка. — Кто сказал, что нельзя съесть еврея, кончившего жизнь самоубийством?

— Что ты несешь, Нуссид?!

— Кто сказал, что нельзя есть куру, даже если она еврейка?! — продолжал дед. Голод и безуспешная война с курой давали о себе знать.