Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги - рассказы

Маше такой формы не дали, и они опять не смогли выйти вместе. И он ушел на войну. И когда он уходил — он улыбался. Идти воевать — да еще не улыбаться?! И потом он знал, что вернется — не оставлять же Машу одну на этой земле. И он вернулся! Потому что, как считают японцы, не летит стрела в смеющееся лицо.

Впрочем, даже японцы иногда ошибаются…

И опять началась веселая жизнь, даже еще более веселая — ржавая селедка, хлеб с горчицей, висение на подножке, те же холода, те же туфельки и тот же костюм. Правда, они уже были не так новы, но ведь и Давид с Машей были не так молоды…

И носили они их одни — потому что ни подруги, ни брата уже не было… А в остальном — все было то же, только строили они уже не социализм, а коммунизм.

Впрочем, никто этого не заметил…

И вот уже было появились светлые дали и некоторые сияющие высоты, как вдруг — какой раз вдруг! — Давида опять объявляют — на этот раз «космополитом»! Причем «безродным»!

Что бы сказала на это старая Хая-Лыба?.. Скорее всего, ничего, потому что не знала этого слова, как, впрочем, и Давид. Но разве обязательно все знать, чтобы идти в тюрьму?

Маша долго плакала и рылась в словарях, но так и не успела найти, потому что пришли с обыском и, за неимением другого, конфисковали костюм защитного цвета, косынку и ботинки. И словарь — чтоб не рылась!

— Не ищи, — сказал Давид, — не все ли равно, за что? За космополитизм, импрессионизм или за геморрой…

И он опять пошел в тюрьму. Правда, в другую. И опять улыбался, потому что знал, что вернется — не оставлять же Машу одну — разве земля, на которой они жили, стала лучше, несмотря на сияющие высоты?..

Через три года его реабилитировали и честно вернули костюм, косынку и туфли.

Когда он вернулся — была весна, и они улыбнулись друг другу на все тридцать два зуба. Правда, на двоих…

И опять пошла веселая жизнь, куда веселее прежней — не хватало дров, пропала картошка, Давида выгнали с работы, исчезла селедка, Машу обозвали и послали в Израиль, пропало мясо, Давида обозвали и послали в Палестину, сгинули масло и молоко, и, наконец, их обоих объявили сионистами.

Маша уже ничего не искала в словарях. Она искала на карте… И нашла. Им надоела эта веселая жизнь, потому что и от веселья рано или поздно устаешь, когда оно длится так долго.

«О смехе сказал я: «глупость!» А о веселии: «что оно делает?» И Давид с Машей уехали — ведь всему свое время под небом — время любить и время ненавидеть…

Они поселились в Нью-Йорке, ели царскую форель, пили красное бургундское, разъезжали в четырехдверном «шевроле», зимой ходили в шубах и сапогах на козьем меху. Никто не гнал ни на войну, ни в тюрьму, никто ничего не конфисковывал, ни кем их не объявлял и ничего не надо было строить — все уже было давно построено…

Они стали редко смотреть друг на друга, а больше в телевизор, не рылись в словарях, не ржали, как кони, и не шарили по карте. И однажды Давиду приснилась подножка трамвая, кажется «девятки».

А утром Маша сказала:

— Давид, — сказала Маша, — ты не поверишь: мне сегодня приснилась подножка трамвая, кажется «девятки»…

Давид оделся и пошел искать селедку. Ржавую и безголовую. Он обошел весь Куинс, затем Бронкс и Манхэттен и чуть было не забрел в Гарлем — ржавой и безголовой не было! Всюду была голландская или новозеландская, жирная, лоснящаяся, в маринаде и в соусе, в сметане и в красном вине, и в турецком горохе, был даже какой-то рольмопс, а вот той — не было.

А потом он не нашел «того» черного хлеба. Горчица была, но какая-то сладкая… И не было дворов-колодцев и темных парадных, и улицы Стремянной…

И Давиду вдруг показалось, что где-то с восьмидесятого этажа, где-то с Эмпайра ему ехидно улыбается Яшка-Босяк, а на скамеечке в Тайм-сквере сидит совсем уже постаревшая Хая-Лыба и печально качает головой. Но это ему только померещилось… В этот вечер Маша надела свой старенький костюм защитного цвета и потрепанную косынку, а Давид туфли, еще помнившие брата, и они пошли по Бродвею.

Они шли, как тогда, юные и веселые, и все видели их улыбку, потому что, как все знают, на Бродвее и ночью светло, как днем…

Я помню первый день мира.

Мне было одиннадцать лет. Я шел по Владимирскому проспекту. Пахло сиренью и радостью. На углу со Стремянной я встретил соседа Самсона Васильевича. Он стоял у пивного ларька.

— С днем победы, дядя Самсон! — крикнул я.

Он не спеша сдул пену.

— Чего радуешься, жиденок, — пробасил он, — не ваша победа.