Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола

Почему я вспомнил об этом? А потому что таких случаев в моей жизни было несколько, и они запечатлелись в моей памяти. Об одном случае я уже рассказывал в начале своего повествования, когда я переносил деньги из бригады Султан-Гирея в артель Примака.

Еще один случай — тоже в Туркмении. Снова хочу рассказать о колодцах. Тех самых — 200, 300 метров.

Я ехал по вызову колхоза инспектировать колодец. Он почему-то перестал давать воду. Производить ремонты глубоководных колодцев было очень выгодно, хотя и предельно опасно, так как способы, которыми крепили стены, никак нельзя было назвать лучшими. Но как бы там ни было, а мы ехали на колодец. А в него надо было спуститься.

Спускали человека верблюдом, то есть от верблюда, стоящего в трехстах метрах от колодца, тянулся трос. Этот трос проходил через чарх, так по-туркменски зовется желобчатое колесо типа большого ролика на оси, а ось проходила через две доски, вкопанные под особым углом, так что чарх находился над центром колодца. А эти доски вместе с чархом назывались угоном. На конце троса — кованый крюк. На крюк клали крепкую палку, человек садился на нее и повисал над черной трехсотметровой пропастью Потом верблюда вели к колодцу, и трос с человеком опускался на дно. Тут надо заметить, что, когда строишь колодец сам, это одно дело. Когда же спускаешься в колодец, построенный неизвестно когда и кем, это совсем другое дело. Были случаи, когда спускающиеся в колодцы мастера внезапно теряли сознание. По всей вероятности, они попадали в какую-то газовую зону, а может быть еще во что-нибудь. И, кроме того, были легенды, страшные и экзотические легенды пустыни. Человек не суеверен, когда он сидит в салоне, закинув ногу на ногу, с чашечкой кофе и рассуждает обо всех этих вещах с модной ироничностью. Но, когда он встречается с чем-то темным или таинственным и даже просто скрытым: глубиной, темнотой или, наоборот, высотой и пространством, из тайников его подсознания всплывает махровое суеверие: огромные белые спруты, змеи или еще более фантастические существа, выходящие прямо из стен.

Но есть такое русское слово — надо.

Ехать в кабине, нюхая горячие испарения бензина и слушая надсадный вой мотора, удовольствие, прямо сказать, ниже среднего, и я ехал в кузове, сидя на рулонах мягкой кошмы.

Пустыня — это конечно, не тайга и не джунгли, но и там, в тайге, можно ничего не увидеть и даже не заметить, если не умеешь видеть и наблюдать. Но если умеешь, то все живет бурно и жадно. Живет и пустыня. То на бархане покажется тройка-четверка грациозных джейранов, так сказать, небольшой гарем, который вывел на прогулку круторогий самец, то в тени крученых стволов саксаула увидишь пеструю ленту змеи или жабью морду варана…

Кстати сказать, обитатели пустынь совершенно не боятся машин. Я видел целый кошачий выводок, важно шествующий мимо работающего бульдозера, или джейрана, трущегося о кузов машины. Но стоит только показаться человеку, как все исчезает. Младшие братья боятся своего хищного и вероломного старшего братца.

Когда мы подъехали, навстречу нам, протягивая обе руки, шагнул высокий сухощавый туркмен с белой как снег бородой. Потом, вглядываясь в резкие морщины на его темном лице, я понял, что ему не менее восьмидесяти — восьмидесяти пяти лет. Хотя он был тверд в походке и имел острие и пристальные глаза охотника. Он, осторожно щупая косточку большого пальца, пожал мне руку и пригласил под навес. Чай… Чай и кусок лепешки — это то же, что хлеб и соль по-русски.

Но я хотел вначале покончить с колодцем, спуститься в него посмотреть и определить, что надо делать. Но старый туркмен отрицательно покачал головой, показав на разложенный по кошме достархан.

— Чай пьем, лепешка кушаем, отдыхаем, Богу молимся, потом на колодец идем.

А колодец был в пятидесяти-шестидесяти метрах. Я видел оголовок, утюн с чархом, верблюда и какого-то мальчишку. Но туркмен добавил:

— Колодец — не джейран и не шакал, бежать не может. Он подождет.

Чай в Каракумах пьют, в основном, зеленый, и, когда привыкнешь к нему, всякий другой кажется безвкусным и пресным. На достархане лежали стопки лепешек, куски прозрачного набата, вяленая дыня и блюдо с каурмой.

Прошло минут пятнадцать. Я уже почувствовал знаменитое чайное умиротворение, как вдруг раздался глухой, но довольно громкий хлопок, а потом какой-то хлюпающий и шипящий звук, и земля под нами вздрогнула и поползла. Я вскочил на ноги и, отступая, резко повернулся. Ни оголовка, ни утюна над колодцем не было. Исчез и верблюд. Как-то я увидел мальчишку, который на четвереньках лез по внезапно появившемуся песчаному склону. И еще над тем местом, где был колодец, кружился высокий песчаный смерч.