Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола

Я откинулся на удобную надувную подушечку, обтянутую шкурой синтетического леопарда и начал вглядываться в лица музыкантов. Но не они, не их лица на этот раз включили память. Я увидел кларнет в гибких пальцах одного из них и тут же вспомнил кларнетиста.

…Огромный плац четвертой транзитки своеобразного пересыльного городка в четырех-пяти километрах за Магаданом. Именно туда и поступали корабельные этапы.

В зоне — ряды однотипных, побеленных известью бараков. Прибывали покупатели, то есть начальство из лагерей.

Впрочем, чуть-чуть раньше перед покупателями происходили так называемые медкомиссии. Это были особые, непростые комиссии. В них было что-то непонятное и мистическое, ведь только подумать, по одному виду… зада комиссия устанавливала все о здоровье. Комиссия заседала за длинным столом: полковник, пара капитанов и парочка дамочек без опознавательных знаков. И все — только дипломированные врачи, недипломированных к такой работе не допускали. Впрочем, было еще несколько клерков, которые вели карточки и писарскую работу.

Когда комиссуемые заходили, следовала команда: «Спустить штаны!» Потом в течение нескольких мгновений взгляды членов комиссии скрещивались на ягодицах вошедшего, а потом полковник поднимал один палец, два, три или даже четыре.

Конечно, какой-нибудь наблюдатель с Марса или, скажем, с Альдебарана, который не знал ничего о гуманизме, мог подумать что это заседают гении, которые по одному виду и цвету ягодиц определяют все, то есть и сердце, и легкие, и желудок, и даже мозги. Впрочем, ларчик открывался просто. Для участия в такой комиссии не надо было быть ни гением, ни врачом и можно было даже не знать таблицу умножения. Почему? А потому, что все было предельно просто, как у каннибалов, когда они определяют, кого надо съесть сегодня, а кого завтра. Если ягодицы были упитанными и круглыми, полковник показывал один палец, и писцы вписывали в личную карточку: первая категория, то есть годен к тяжелым и особо тяжелым работам. Если ягодицы были не так круглы и не так упитанны, то два пальца — вторая категория, годен на тяжелые работы. Если можно было только понять, что речь идет о той части тела, тогда писали: третья категория. А вот если даже понять нельзя, тогда уже писали: четвертая, забортная. Также комиссовали и женщин…

Впрочем, и членов комиссии можно было понять. Попробуй-ка, выслушай и осмотри десять тысяч человек. С ума можно сойти! Если на каждого только по шесть минут, а это сорок пять часов, а ведь еще могут быть, которые начнут жаловаться на сердце, легкие, желудок, тогда надо в три, в четыре раза больше времени. А тут все просто. Если зад у человека похож на настоящий зад, следовательно, у него есть еще запас сил, для того чтобы работать как ломовая лошадь. Если хуже — как старая кляча. А все остальные рассуждения не имели ни малейшего отношения к выполнению плана.

Итак, вдоль шеренги зеков, выстроенных на плацу, медленно шли покупатели, то есть начальник лагеря и его свита. Они оценивали товар. Конечно, деньги за него платить не надо, но необходимо точно выяснить соотношение сил опять-таки с выполнением плана.

И вдруг где-то посередине начальник лагеря увидел массивную двухметровую фигуру и поросшее рыжей щетиной лицо. Он ткнул пальцем в грудь фигуре:

— Ты кто?

— Заключенный Теньшин, статья 58-я, срок — десять лет, — прогудела фигура.

— Ты что, не русский? — поднял брови начальник лагеря, уловив в произношении странный акцент.

— Никак нет, — отчеканил зек. — Я чех…

— Чех? — повторил начальник лагеря.

— Я кларнетист, — снова прогудел тот.

— Кларнетист? — повторил начальник лагеря. — Ну, и за что же тебя сюда, кларнетиста?

Чех пожал плечами. В это время из рядов кто-то ядовито протянул:

— На всякий случай…

— Как это так, на всякий случай? — не оборачиваясь, рявкнул начальник лагеря.

— А все очень просто, — усмехнулся стоящий в шеренге сухощавый и жилистый старик, и, понизив голос, протянул: «Чехи, белочехи».

А потом, увидев от кого идет разъяснение, начальник зло сверкнул глазами.

— Молчать, пока не спрашиваю! А ты, — он вторично ткнул великана в грудь, — пойдешь в санчасть, к Петрову. Он тебе скажет, что делать.

Дело в том, что санитары в санчасти не только складировали покойников, но и составляли охрану…

Впрочем, доктор Петров Петр Яковлевич вряд ли нуждался в охране. Это был хирург и врач с божьего соизволения, как говаривали в средние века, и немало разных людей были обязаны ему жизнью. А сидел он за то, что бросил какие-то обвинения в адрес высокопоставленных, которые руководили Ленинградом перед войной и во время нее. И тут же был взят.