Сергей Алексеев - Материк

Здесь все родное и незнакомое одновременно, как после долгой разлуки вдруг постаревшая мать. Но чем больше морщин на ее лице, чем больше седин — тем она дороже и ближе.

Первая попытка возврата к прошлому, мой первый побег на Алейку завершился неудачно. Хозяин крайней избы в Иловке ни о чем меня не спросил, накормил вареным салом с картошкой, поглядел на обмороженные, синие пальцы и, напялив телогрейку, густо воняющую свинарником, ушел на работу. Оставшись один, я сел к печке и заплакал от боли: на руках медленно вспухали толстокожие волдыри. Я держал руки перед собой, покачивал их, как укачивают ребенка, и ловил слезы ладонями.

— Что, сынок, больно? — неожиданно услышал я и замер.

На печи кто-то ворохнулся, старчески охнул. Я быстро вскочил и стал одеваться.

— Погоди-ко, родимый, счас вот слезу, — прошелестел голос, и с печи свесились две тоненьких, в синих буграх вен, ноги. Кряхтя и охая, старуха спустилась на пол и ушла в сенцы. Загремели бутылки, что-то грохнулось так, что задрожали стекла, визгливо мяукнул кот, и старуха внесла в избу маленький пыльный горшок.

— Дай-ко рученьки, — сказала она, — не бойся, дай…

Я протянул ей руки. Старуха пошептала что-то, затем поддела на крючковатый палец вонючей, пахнущей прогорклым салом мази из горшочка и густо намазала мне руки. Я поглядел ей в лицо и вздрогнул. На мгновение мне показалось, что я где-то видел эту старуху, хотя твердо знал, что вижу ее впервые. Узкое, с проваленными по-старчески щеками лицо, реденькие седые волосы, полустертое серебряное колечко на пальце…

— На дорожку-то возьми, дорожка дальняя, — приговаривала она, выскребая мазь на бумажку, — глядишь, сгодится…

Я сунул пакетик в карман и выскочил на улицу…

Метель улеглась. Серые дымы подпирали рассветное небо, снег уже подмерз и скрипел. Я вышел за село и покатил в сторону Чердат. Боль утихла, лишь чуть мозжило пальцы, щекотно отдаваясь под мышками. К обеду я миновал Чердаты и свернул с тракта на санный проселок. До Алейки оставалось тридцать километров. Если хорошо нажать, размышлял я, то вечером уже буду дома. Затоплю печь в избе, зажгу лампу и начну жить. Ружье и сети есть, обласок в болоте спрятан — не пропаду. А весной тайно съезжу в Зырянку, заберу с собой Тимку с Колькой, Пашку и Альку, если она захочет, и станем мы жить — четверо братьев и сестра — как в сказке. Мы будем на охоту ходить, Алька есть варить и рубахи шить. Я так размечтался, что не услышал, как меня догнали конные сани. Лошадь фыркнула над самым ухом, я отпрянул, давая дорогу: в санях сидела баба в тулупе. Она проехала вперед, но остановилась и подождала меня.

— Это куды ж гы идешь? — спросила баба, и я узнал тётю Полю с Прохоровки.

— На Алейку, к отцу, — заявил я.

— Так нет на Алейке отца-то, — подозрительно сказала тетя Поля.

Я понял, что влип, начал врать. Тетя Поля, не дослушав меня, погрузила мой велосипед на сани, усадила меня и понужнула коня.

До самой Прохоровки она расспрашивала меня про зырянскую жизнь, я снова врал безбожно и радовался: от Прохоровки оставалось всего двенадцать километров. Доехали мы бодро, я помог распрячь коня и зашел в избу. Было часа три. Я решил погреться немного и отправляться дальше. Однако дядя Яша, тети Полин муж, — одноглазый, веселый человек — по-мужицки предложил переночевать, а утром идти дальше. Дескать, что ты на ночь глядя попрешься. Там изба не топлена, выстыла. Пока согреется — околеть можно. Я согласился, однако поздно вечером, когда я уже засыпал на печи, вдруг услышал шепот.

— Парнишка, видно, из дому сбежал, — говорила тетя Поля, — поди, Трошка ищет… Ты поезжай в Чердаты, скажи Куликову…

Куликов был участковым уполномоченным. Я понял, что замышляется коварство, и, дождавшись, когда дядя Яша уедет, а тетя Поля заснет, тихо слез с печи, оделся — и поминай как звали.

Снова была ночная дорога. Оглушительно скрипел снег, яркая луна плясала в частоколе заснеженного леса. Я злорадствовал, представляя, как тетя Поля хватится утром — а меня нет. Пускай попрыгают вместе с Куликовым! Мне казалось, что на Алейке я уже в безопасности, что сюда и участковый не дотянется…

Под утро, когда луна покраснела и завалилась за кромку леса, я вышел на Алейку. К избе — ни следочка. Дорога, наезженная тракторными санями, заворачивала в Торбу, откуда возили дома. Я затопил печь, сел не раздеваясь перед чувалом и облегченно перевел дух: вот я и дома…

В избе все было по-прежнему. Пахло хлебом, солнечные пятна лежали на полу, сплошь покрытом домоткаными дорожками, чуть колыхались занавески на окнах. Даже часы с боем, купленные матерью в городе, висели на старом месте — под божничкой, и маятник, посверкивая на солнце, умиротворенно отстукивал время.