Сергей Алексеев - Материк

Однажды, собрав свое семейство, я приехал гостить на неделю. И только тут выяснилось, что сын мой Алексей — вылитый дед Алексей Григорьевич, а дочь Валентина — как две капли воды мать моя, Валентина… Природа любит повторять себя. Как корень озимой ржи, глубокой осенью потеряв зеленые побеги, остается в земле живым, чтобы потом, весной, выметать из почек новые ростки, точно такие же, лишь больше числом.

Пусть повторяется природа, только бы не повторилась судьба! Только б новые ростки взметнулись выше осенних, расцвели, заколосились и дали зерно!

Второй мой побег на Алейку тоже оказался неудачным, но уже по совершенно другим причинам.

Я бежал осенью на том же велосипеде, кроме провианта прихватив еще сборник стихов Есенина и зачитанный вдрызг роман «Повитель».

Осень выдалась сумбурной, противоречивой. В сентябре упал большой снег, но стаял, и в начале октября произошло чудо — второй раз зацвели кукушкины слезки. Я наткнулся на них в двух километрах от Алейки, когда сел на обочину дороги отдохнуть перед последним рывком…

Два низкорослых, бледно-синих цветка выбивались из засохшей нынешней листвы, из старого, отцветшего весной гнезда. Я лег на живот, осторожно подполз к пугливым былинкам и понюхал. Пахло так, как ничто не может пахнуть осенью. Запах кукушкиных слезок перебивал стойкий грибной дух, смешанный с запахом багульника, чудилось, будто не цветы так пахнут, а уже колкий по-осеннему, прозрачный воздух. Потом я курил махорку, отходил в сторону, лазил в болото за клюквой и не мог избавиться от этого запаха. Но едва я сорвал кукушкины слезки, как все пропало, все встало на свои места. Воняло гнилыми грибами, одуряюще — багульником, а где-то на севере, за лесом, уже куржавела снежная туча…

Всю ночь я просидел возле костра, в двух километрах от моей Палестины, но, так и не дойдя до нее, вернулся назад.

С этого момента я считаю себя взрослым и самостоятельным человеком. Именно в ту ночь кончилось мое детство…

На обратном пути, за Иловкой, почти на том самом месте, где я спал на снегу в первом побеге, навстречу мне попались Тимка с Колькой. Они вдвоем катили нагруженный провиантом велосипед, из‑за спин торчали ружья, приклады которых едва не волочились по земле. Мы остановились всего на секунду.

— Куда вы? — спросил я, хотя уже знал куда.

— На Алейку! — хором сказали близняшки.

Мы разошлись, но я еще долго оглядывался назад. Мешок на багажнике их велосипеда сполз набок, отчего передок норовил встать на дыбы. Они вдвоем поддерживали его и упрямо лезли на материковый берег…

Дома меня выдрали последний раз в жизни. Драли остервенело, но уже совершенно напрасно. Вернее, драли пацана, мальчишку, не подозревая, что перед ними взрослый человек.

— Ты дорогу показал, — приговаривали, — они за тобой побежали!

Младшенький Пашка выглядывал из-за двери, готовый в любую секунду спрятаться. Может быть, он уже тогда замышлял о своих побегах, и не столь отдаленных… Ему, помнившему мать как во сне, достанется кусок жизни крепко посоленной и ржавой, как бросовая селедка. Не было еще в нем плодородной почвы, и мать не успела бросить зерна. Зато потом на твердую землю ветрами принесет семена сорняков. И они прорастут и дадут свой плод, потому что сорнякам все равно, какая почва. Пустырь ли нетронутый либо возделанная, но незасеянная земля: лишь было бы где прорасти…

После этого я бегал еще много раз и бегаю до сих пор. И всегда, по традиции, с великими трудностями, хотя уже нет погони за спиной и нет раздирающих душу противоречий. То застрянет и сломается машина, то пьяный паромщик посадит паром на мель. Или вдруг густо повалит шуга, встанет затор, резко прибудет лесу в запани, сквозь который и за сутки не пробиться. Несколько раз уходил пешком: кажется, надежнее, уж точно дойду. Однако происходило невероятное — я блуждал. Блуждал на дорогах, знакомых с детства. Глаза закрою и вижу каждый поворот, а тут словно леший водит… Однажды, осилив все напасти, подходил к Прохоровке, где теперь гонят пихтовое масло. Размечтался, как приду, сниму сапоги и опущу гудящие ноги в Четь. Как буду смотреть на стрижей, простреливающих теплый вечерний воздух над рекой, а потом сумерничать возле избушки, слушать нескончаемый треск козодоев и скрип коростелей. Но тут гляжу, у дороги на пеньке сидит лесник дядя Яша и щурит свой единственный глаз на солнышко.

— Здорово!

— Здорово! Ты на Алейку?

— На Алейку!

— Давай назад, — говорит дядя Яша и рубит рукой, словно опускает шлагбаум.