Жузе Агуалуза - Продавец прошлого

— Сюда нельзя! — Не выдерживает: — Проклятье! Из какой преисподней вы выскочили?

Я слышу голос Эдмунду Бараты душ Рейша: он истошно визжит, — и только потом его вижу. Он прижался к стене, стоит, опустив руки. На тощей груди сияет красная майка. Лезвие серпа, золото молота на мгновение вспыхивают. Потом темнеют.

— Именно, детка, вывалился из преисподней! Из прошлого! Откуда выходят преданные анафеме…

Жузе Бухман зажат между Анжелой — впереди — и Феликсом, который сзади держит его за руки. Его лицо вплотную придвинулось к ее лицу. Он вопит, как одержимый. Неожиданно он представляется мне великаном. Вены на шее вздулись и пульсируют, выделились на лбу:

— Вот именно, вывалился из прошлого! А кто я такой? Скажи-ка им, кто я такой!..

Он неожиданно, в приступе ярости, вырывается, опрокинув Анжелу. Бросается на Эдмунду, хватает его за шею левой рукой и заставляет опуститься на колени к его ногам. Приставляет к шее дуло пистолета:

— Скажи им, кто я такой!

— Привидение. Дьявол…

— Кто я такой?

— Контрреволюционер. Шпион. Агент империализма…

— Мое имя?

— Гувейя. Педру Гувейя. Ты должен был умереть в семьдесят седьмом.

Жузе Бухман награждает его пинками. Одним. Вторым. Третьим. Четвертым. Пятым. Он обут в черные тяжелые ботинки, которые производят глухой шум при ударе по телу. Эдмунду не кричит. Даже не пытается уклониться от ударов. Пинки приходятся ему по животу, по груди, в рот. Ботинки становятся красными.

— Падаль! Падаль!

Жузе Бухман, или Педру Гувейя, как вам угодно, кладет пистолет на стол. Хватает тряпку и вытирает ботинки. Продолжает кричать «Падаль! Падаль!», словно кровь другого жжет ему ноги. Затем садится на табурет, закрывает лицо ладонями и разражается протяжным, судорожным плачем, который сотрясает все его тело. Эдмунду Барата душ Рейш отползает в угол кухни. Садится, прислонившись к стене, вытянув ноги. Улыбается:

— Я тебя не забыл. И ее тоже не забыл — Марту, Марту Мартинью, изображавшую из себя интеллектуалку, поэтессу, художницу и бог знает кого еще. Она была беременна, уже на сносях, с огромным животом. Круглым. Прямо, как шар. Так и стоит у меня перед глазами.

Феликс, стоя рядом с дверью, ведущей в коридор, обняв Анжелу, наблюдает за происходящим, онемев от изумления. Педру Гувейя плачет. Не знаю, слышит ли он, что говорит Эдмунду Барата душ Рейш. А вот бывший агент госбезопасности словно развлекается. Его уверенный, ледяной голос вибрирует в ночной тишине:

— Это случилось давно, не так ли? В эпоху борьбы. — Он показывает на Анжелу. — Думаю, что девушки тогда даже не было на свете. Революция была в опасности. Банда молокососов, горстка безответственных мелкобуржуазных субъектов попыталась силой взять власть. Нам приходилось проявлять твердость. «Мы не будем терять времени на вынесение приговора», — сказал Старик в своей речи Нации, мы и не теряли. Сделали то, что необходимо было сделать. Когда апельсин подгнивает, мы выкидываем его из корзины и отправляем в мусорный бак. Если мы его не выкинем, загниют все остальные. Выбрасывается один апельсин, выбрасывается два или три — и I остальные спасены. Вот этим мы и занимались. Наша работа заключалась в том, чтобы отделять хорошие апельсины от гнилых. Этот тип, Гувейя, вообразил, что раз он родился в Лиссабоне, ему удастся улизнуть. Позвонил португальскому консулу: «Господин консул, я португалец, я скрываюсь там-то, спасите меня, пожалуйста, а еще мою жену, она негритянка, но ждет от меня ребенка». Ах! Ах! И знаете, что сделал господин португальский консул? Он отправился за обоими, а затем передал их прямо мне в руки. Ах! Ах! Я всячески поблагодарил консула, сказал ему, мол, вы, товарищ, подлинный революционер, стиснул его в объятиях, хотя и с отвращением, конечно, не думайте, я предпочел бы плюнуть ему в лицо, но обнял его, да, попрощался и отправился допрашивать девушку. Она продержалась пару дней. А на третий родила, прямо там, девочку, вот такусенькую, такого размера, а кровищи-то, кровищи, как подумаю об этом, сразу кровь перед глазами. Мабеку, мулат с юга, он давно уже помер, нелепая смерть — два хладнокровных ножевых удара в одном лиссабонском баре, так и не выяснили, кто это был, — Мабеку перерезал пуповину перочинным ножом, а потом зажег сигарету и начал пытать ребенка, прижигая ему спину и грудь. Крови, опа-на! Крови-то до черта, девица, эта самая Марта, оба глаза с луну, во сне меня преследует, да еще вопли ребенка, запах горелого мяса. До сих пор, стоит только прилечь и задремать, ощущаю этот запах, слышу плач ребенка…