Джон Фанте - Спроси у пыли

И вдруг у меня возникла идея. Я мигом отмахал два квартала и заскочил в здание телеграфа. И вот я сидел перед чистым бланком телеграммы с колотящимся сердцем. Слова корчились на бумаге: «Я люблю тебя, Камилла, и хочу жениться на тебе. Артуро Бандини». Когда я расплачивался, клерк глянул на адрес и сообщил, что телеграмма будет доставлена в течение 10 минут. Я поспешил обратно. Укрывшись в ближайшем подъезде, я стал ждать появления почтальона.

К моменту, когда я увидел его, выворачивающего из-за угла, я уже осознавал, что телеграмма — грубая ошибка. Я выскочил на улицу, остановил почтальона и стал объяснять ему, что это я написал телеграмму, но теперь не хочу, чтобы ее доставили адресату: «Это просто ошибка», — аргументировал я. Но он и слушать ничего не хотел — длинный, худой, с прыщавым лицом. Я предложил десять долларов. Он покачал головой и улыбнулся как-то многозначительно. Двадцать долларов, тридцать.

— Нет, даже за десять миллионов, — был его ответ.

Я снова укрылся в подъезде и оттуда стал наблюдать за тем, что произойдет дальше. Камилла была изумлена. Я видел ее недоумевающее лицо, когда она тыкала в себя пальцем, не веря, что ей пришла телеграмма. Даже после того, как она расписалась в получении, она все стояла с телеграммой в руке и смотрела вслед удаляющемуся почтальону. Когда же она наконец решилась раскрыть послание, я закрыл глаза, а когда снова открыл, она уже читала телеграмму и смеялась. Затем она отошла к стойке и протянула мое признание бармену с лицом желтушного цвета, ну, тому, которого мы подвозили прошлой ночью. Он прочитал без эмоций и передал другому бармену. Тот тоже остался равнодушным. За это я был им весьма благодарен. И когда Камилла взялась перечитывать телеграмму, мне даже стало приятно, но вот когда она положила бланк на стол, за которым выпивало с полдюжины мужиков, моя нижняя челюсть отвисла — я был уничтожен. Гогот был слышен даже в подъезде. Содрогаясь, я кинулся прочь.

На Шестой я свернул за угол и двинулся к Мэйн. Я брел без всякой цели, пробиваясь сквозь толпы помятых, голодных бродяг. На Второй я остановился возле танц-клуба. Красочные афиши сулили восхитительный отдых в компании сорока прекрасных девушек и Лонни Киллулы с его сказочными гавайскими мелодиями. По высокой каменной лестнице с блуждающим эхом я взошел к окошку кассы и купил билет. В зале действительно было сорок женщин, все они стояли вдоль стены, лоснящиеся в своих облегающих вечерних платьях, большинство — блондинки. Никто не танцевал, ни единой души. На сцене оркестр из пяти человек с неистовством наяривал зажигательную мелодию. Человек пять посетителей, как и я, мялись возле невысокой плетеной изгороди прямо напротив девушек, которые различными знаками и телодвижениями пытались заманить нас. Я изучил ассортимент, выбрал блондинку в понравившемся мне наряде и оплатил пять танцев. Затем подал знак избраннице, и она порхнула в мои объятия, как давнишняя любовница. Мы летали по дубовому паркету два танца подряд.

Она пыталась утешить меня, называла «милым», но я мог думать только о той девушке, что находилась в двух кварталах, я видел себя лежащим возле нее на песке в полном оцепенении, как круглый идиот. Это было невыносимо. Отдав слащавой блондинке все билеты, я покинул зал и вышел на улицу. Прослонявшись бесцельно некоторое время, я остановился возле уличных часов и понял, что жду одиннадцати часов — время, когда закрывается «Колумбийский буфет».

Я был там в десять пятнадцать. Отыскав на стоянке ее автомобиль, я забрался на драное сиденье и стал ждать. В дальнем углу стоянки располагался навес, под которым смотритель вел свои записи. На крыше навеса были часы с неоновым циферблатом. Я не сводил с них глаз, наблюдая, как красная минутная стрелка неумолимо приближается к одиннадцати. Корчась и извиваясь от страха снова предстать перед Камиллой, я наткнулся рукой на что-то мягкое. Это оказалась шотландская кепка — черная с маленькой пампушкой на макушке. Я ощупал ее и обнюхал. Она пропиталась запахом Камиллы. Это было то, что нужно. Я сунул находку в карман и смылся со стоянки. Взобравшись по ступеням Энжелс-Флайт, я бросился к отелю. Оказавшись в своей комнате, я извлек кепку из кармана и бросил ее на кровать, затем быстро обнажился, выключил свет, лег рядом и, содрогаясь, взял вещицу в руки.

Следующий день — день поэзии! Создай для нее поэму, Артуро, выплесни свою душу потоком нежнейших ритмов. Но оказалось, что я не умею писать стихи. «Любовь — морковь» — вот все, что у меня получалось, банальные рифмы, пошлые сантименты. Черт возьми, да какой я писатель, если не могу сложить маленькое четверостишье, я пустое место в этом мире. Я подскочил к окну, воздел руки к небесам и погрозил им. Пустышка, дешевая фальшивка, не писатель и не любовник, ни рыба ни мясо!