Мишель Кент - Страшные сады (сборник)

И даже если мой голос не доходит до тебя, папа, я говорю с тобой… Да, на процессе Папона я сыграл клоуна за тебя, спустя больше чем два десятилетия после твоей смерти, я попытался вызвать души несчастных, погибших в лагерях, высланных; конечно, я старался насмешкой вернуть миру немного достоинства, конечно, я нарушал священность правосудия, конечно, я балансировал на грани святотатства по отношению к украденным войной жизням, ибо это единственный способ бороться с величайшей ошибкой природы, каковой является абсолютное зло, но я также взывал к тени Инги, потому что в итоге, понимаешь, мы все платим, и очень дорого, победители и побежденные, платим за жестокость и бесчеловечность, за работу палачей, мы все начисляем им жалованье, а в конечном итоге только и можем, что попытаться влюбиться слегка. И, черт возьми, это больно, папа, больно…

Сегодня умерла Инга, па, сегодня, и все сегодня, что мне еще предстоят, она будет умирать, пока и я тоже не окажусь под землей или не стану пеплом, развеянным по ветру…

Лилль. Апрель 2001.

Вилла Мон Нуар. Сентябрь 2001

Конец лета. Древняя Картезианская обитель в Вильнёве, лишь Роной отделенном от Авиньона, пышет солнцем. Ее совсем недавно отреставрировали, и памятник превратился в культурный центр, излюбленное место писателей. Кажется, и я один из них… Никому не известный, начинающий, еще только задумывающий свои первые драматические реплики и впервые проводящий здесь послеобеденные часы. Я только что решился: бросаю хромающую карьеру учителя литературы, бесплотную болтовню про «Сида», в числе прочего, для надменных ребят, которых больше интересует порнографическая плоть, нежели плоть слов, и посылаю ко всем чертям властную девицу, тоже учительницу, озабоченную своим продвижением по службе. Возможно, из-за того, что я прошел через сад в небольшой монастырской галерее, на меня снова нахлынула провинциальная радость. Я сорвал цветок жасмина! Как дурак, поцеловал его. И ровно в тот момент, когда я прилаживал цветок в петличку рубашки, ко мне сзади подошел какой-то старик и внезапно заговорил:

«Химена, безумно влюбленная в Родриго, за это я не дал бы и ломаного гроша. Ее оливковая кожа девочки-подростка виднелась в прорехах платья, слишком большого, слишком широкого в груди, ее поведение беспутной девчонки, всегда растрепанной, босоногой, жгучей и прекрасной смуглянки с синими глазами, — ничто не вязалось с моими накрахмаленными манерами, с моим нелепым видом значимого придурка. Мы были из разных миров. Но я бы отдал всю имевшуюся у меня вселенную сына богатых родителей за то, чтобы она открыла мне свое нищее подземное царство. Химена из трущоб, Родриго из богатых кварталов.

Нет, никто бы не поставил на нашу встречу.

И однако, клянусь вам, мсье, каждый вечер Макс Кляйн, сын председателя суда, и Люс, дочка старьевщика, оказывались друг напротив друга в двух шагах отсюда, в самом сердце монастырских развалин, забирались на руины бывшей трапезной папы Иннокентия IV, обвалившейся под открытым небом… Вам конечно же знакомо это место, мсье… Теперь там позади театр… Когда-то мы не сомневались в грядущем дне… И каждый вечер разыгрывали вечную историю проклятой любви Химены и Родриго… Так, как ее понимала Люс…После ужина она ждала меня среди лунных теней, я прибегал из летнего домика моих родителей, из „Тутового сада“, расположенного чуть выше, ближе к Бельвю. Я жил лишь этим мгновением, она — не знаю… Просто встретиться взглядом, пока стихает бег сердца, услышать отголосок женского голоса под сводами крошечной монастырской галереи, почувствовать в ноздрях запахи развеянной днем пыли, согретого камня и одурманенной травы. Люс, ты говорила: „Родриго у меня! Прийти дерзнул он к нам!“ [7] Здесь и далее цитаты из «Сида» П. Корнеля в переводе Ю. Корнеева. И в голосе звучал мучительный восторг. Жестокий обряд начинался! Люс…»

Только сейчас он забывает свои реплики, этот дедушка Родриго. Он идет и садится в тени, на каменную скамейку у края галереи. Сколько ему? Где-то к восьмидесяти. Сухой, высокий, с красивыми руками, седые, коротко подстриженные волосы, все его лицо поглощал античный нос, крупный и слегка искривленный, нос нечестного патриция, облаченного в пеплум. Измятая утонченность сквозила в его костюме из необработанного льна и белой рубашке с открытым воротом. Он часто дышал, его взгляд затерялся в кустах жасмина.