Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут

Чулки и перчатки, чему еще прикрывать тело владычицы. Открыты были ее сундуки и ларцы. Зимнюю, кунью накидку надела старшая из сестер, семенившая за повозкой, белый воротник почти скрывал ее лицо, а тяжелые, отороченные горностаем полы волочились в пыли по пальмовым листьям. Младшая же облачилась в летнюю, сплошь в темно-синих стежках и кристаллах, по локти погрузив руки в карманы, шагала она, свесив голову, без обуви, с непокрытой головой, обнажая на каждом шагу свои ноги. Старшая кузина выбрала спадавшую вниз просторную пелерину, из-под складок которой высовывались только кисти ее пожелтевших крохотных рук. Разодетой в вечернее платье выступала пережившая внучку бабка; что ни шаг щеголяла раздутыми венами щиколотка серее воскуряемого фимиама. И мать в вязаной феями и служанками кофте, чьи длинные рукава скрывали под собой татуировки, изящную звезду, красочные символы, посвящения Людовику, Станиславу и Федору, а на груди — сердце горячо любимого. На плечах младшей из племянниц — ажурная шаль с бахромою. И крестница в домашнем фартуке в пятнах от клубничного сока прошлого урожая, с расплывшимся ореолом вокруг кармашка для носового платка, в изрешеченном не то любовно, не то неистово батисте. Серый английский костюм падчерице, черный — соседской дщери. Изысканные перья голенастых в тонких волосах любимицы с расширенными зрачками. Прогулочный костюм и крохотное пальто для внебрачной дочери. Бархатный плащ с капюшоном для дочери любимой. Просто прикрывшись боа о трех полотнищах, поспешала немая дочь, под узорчатою вуалью улыбалась глухая. И под присборенной блузкой, надетой любимым дитятей, на груди не разглядеть было ни тени, не было ни грудей, ни оттенка синюшного, только два затвердевших соска. Черная пелерина скрывала плечи юной тетушки. Кормилица выбрала блузку с кружевными отворотами и, полуобнаженная, неторопливо шагала позади процессии вслед за господами. Стайка светло-, рыже- и черноволосых девчушек облачилась в штанишки: одна в огненно-красные, которые поддерживала рукой, одергивая другой задравшееся платье; вторая в жемчужно-белые, они доходили ей до самых подмышек; третья в кремовые, свисающие меж худосочных ног; четвертая в розовые, те хорошо пахли; еще у одной они блестели; у следующей просвечивали; последняя, та, что стегала остальных пуком крапивы, в штанишках с тысячью кружев и тысячью лент, держала в руке маленький скромный платочек из розовой ткани. Через мгновение все они исчезли, ловко нырнув под зеленый полог шатра. Баядерка, дикая дочь обожаемого брата. Ее сестра-двойняшка заявилась нагою, настежь плевкам и стрелам, которые из-под полы посылали в нее малолетние мужички вперемежку с цветами побитой апрельскими заморозками яблони. Следом, развязно водрузив на головы всевозможные шляпы и прочие головные уборы, гуртом подоспели чужие семье шестнадцатилетние парни: рыжий в черной шляпе с широким и мягким полем, блондин в бескозырке, заломленной лихо на левое ухо, чернявый с голубыми глазами в женской, без полей, шляпке, сумасбродный бычок в кепи о синем козырьке, голенастый как цапля в соломенной шляпе китайского кули, задрыга в шапочке фигуристки, ибо не раз каталась она на коньках по пучине между кедрами и тополями; ремни летного шлема бились на висках самого бледнолицего; каменного ангела скрывало сомбреро; обычный носовой платок стягивал локоны девственника, тюрбан из металла каскою крыл его братца. И тщательно застегнутая тиара (ключ к ней проглотил крокодил) на самом достойном. Язвящие уколы ранили глаза Жеструа, в то время как мозг его изливался на мраморный подоконник. Совсем юная отроковица в одиночку выставляла напоказ прочие украшения: черный камень, заточенный в крохотный фиал газ, тончайшие картинки, втиснутые в жемчужины, бледную оборку вокруг расцвеченных черными родинками плеч, бубенчики, треугольники, запыленные блестки, перстни на пальцах ног, кольца в нос и нить из кожи, пропущенную, перекрещенную и сплетенную. И в процессии, ежесекундно рискуя, что его затопчут, смеющийся, все более и более счастливый, с раздавшимся анусом, пресмыкался уродцем всеобщий внук, ничейный сын, слизывая капля за каплей все крепчавший сок, что стекал сквозь обшивку повозки. Уже начали разбирать дворец и шатры, и сундуки громоздились кучею, перекрывали боковые аллеи.

Омывшись так слезами, Жеструа облачился в камзол, обул алые сапожки. Первым делом он посетил короля. Короля, что ежился под толстым, просторным плащом. И, заговариваясь, король Виктор сказал, обращаясь наверняка к Жеструа, но ни на миг не поднимая глаз от своей обшарпанной и истрепанной книги, что для них, старожилов, в сих сирых краях не осталось более места, что следует поскорее перебраться на Запад и отыскать дом в окружении воды и деревьев и что он, Жеструа, должен быть наготове в одиночку отправиться на поиски подходящего, на свежем воздухе, места, ибо у него, короля, слабые легкие и ненадежное сердце, что ему не подойдет никакой мало-мальски болотистый край, что нужно, скорее, разведать возвышенности, предгорья, но не слишком высокие, где холод выстудил бы его ветхую плоть, а ветер рассеял воспоминания, оставив от него гладкие, без малейшей пометы кости. И он дал совет отыскать страну пологих холмов и прозрачных ручьев и там, в этих краях, не слишком старое, не слишком пыльное, но и не слишком новое обиталище, в чреве которого еще не успели родиться никакие истории. Он признался, что дом так и стоял у него перед глазами и, хоть и не походил на те, что были ему известны, казался очень милым. Виделся о двух-трех этажах, с необычно острящейся крышей с четырьмя неравными скатами, с мостками между двумя большими красными трубами, из одной вырывался дым, слагаясь в гигантские рожи, на второй водружено просторное гнездо, гнездо весьма почитаемой птицы с длинным и желтым клювом, три или четыре седеющих ворона расселись на проводах от антенны, протянутых между коньком кровли и тополиным столбом, виделся острый как игла громоотвод, покрытый изморозью и яркой ржавчиной, и окно на крыше, отражавшее солнце, с наступлением ночи через него можно было наблюдать тайные движения в небе, мерцания и грузные перемещения бесчисленных облаков, пользующихся темнотой, чтобы безмерно раздаться. Виделись пять окон на фасаде прямо под карнизом, решетка, чтобы сдержать снег, который бросал розовые и пурпурные отсветы, два окна с поперечинами, два опущенных жалюзи красного дерева, застекленная веранда и растения с крупными, как у пальм, листьями и мелкими ягодами, поднятое опускное окно, створки ставней, деревянный каркас на нагретой стене, нежный лепет по каменным подпоркам, шелест крыл, задевающих прутья решеток, плеск в ванной, удары клюва по кости, разбрасывание семени, льняного и проса, бересты и лыка, голубые и зеленые пятна помёта на белье, безумные призывы, любовные призывы, забери меня к себе в челн, утоми, замучь, исцели, увидь меня; и голова почтальона на велосипеде за решеткой ограды; дети пройдут по двое вдоль стены сада, и один из последних, выше всех ростом, положит часы меньшого на оголовок стены, словно по случайности усеянный осколками стекла; молочник, одинокая ранняя пташка, остановит свою собачью упряжку или грузовичок у входа в сад и поднимется по ступеням на крыльцо с кувшином и меркой; следом придет на своих двоих продавец цветов с продетым под ленту на шляпе пером и, в рукаве, жутким японским ножом, ибо не будет отбоя от коробейников с нанизанными на хрупкие соломинки кольцами, с золочеными булавками, вколотыми в манжеты крахмальных рубах. Мы станем жить все вместе, мы переженим между собой наших детей, брата с сестрой, кузена с кузиной, Беатриче с Марией, коли они того пожелают, чтобы родился новый король. Ему виделся дом, прогретый словно термитник, чудился запах мяты, что сушится на чердаке рядом с радиатором жидких бальзамов, огромный кипящий котел (в его топке мерцают глаза детишек), полный белья белей белоснежного, кокс на тысячу лет вперед, шпур на дне заполненного языками голубого пламени погреба; под соломенным половиком — ключ и желтые перчатки; сверху дохлый кот и, оборачиваясь еще раз, оборачиваясь в последний раз, торговец вразнос с лотком на животе, перед которым так и остается запертой дверь, так как через зарешеченный глазок он досмотрен и видны его бороденка да шапка. Бьют одиннадцать напольные часы в корпусе желтого дерева, и, отодвигая портьеру, мимолетное видение, безволосая голова совсем еще маленькой девочки, оранжевая под абажуром.