Арно Зурмински - Отечество без отцов

Его город Гамбург был расположен в двухстах пятидесяти километрах дальше на север и имел порт, именуемый «вратами мира». Он был наполнен гудками пароходов, тарахтением моторов баркасов и звуками молотов гигантской верфи. Все это работало днем и ночью. Каждое утро Гейнц Годевинд покидал свою квартиру на Конвентштрассе, ехал трамваем в порт и заводил свой катер, чтобы доставить рабочих на судоверфь «Блом и Фосс». Вечером он отвозил их обратно. В промежутках доставлял посетителей порта в район Финкенвердера, показывал им чарующие склоны Бланкенезе и места, где устраивались всемирно знаменитые портовые концерты. Но поскольку он был молчуном, то необходимые пояснения давал голос, записанный на пластинку, который время от времени прерывался шлягерами на морскую тему. Ганс Альберс, к примеру, исполнял песню «Ла Палома». Вечерами Годевинд прогуливался в сторону забегаловок за Сторожевой башней Давида и вновь слушал те же самые песни.

Все это закончилось в один из сентябрьских дней 1939 года, когда Гейнц Годевинд получил повестку о призыве на военную службу. Его желание пойти служить на флот оказалось несбыточным. Для подводной лодки он оказался слишком рослым. Но ему сказали, что и в сухопутных войсках со временем потребуются дельные судоводители, в частности, когда придется управлять штурмовыми лодками на крупных реках.

26 мая 1941 года входную дверь на Конвентштрассе все еще украшала эмалированная табличка «Г. Годевинд», хотя за самой дверью за полтора года собралась уже паутина, а на мебели скопился слой пыли в палец толщиной. «Ведь там с тех пор ни разу не проветривалось», — озабоченно констатировали соседи.

В то утро явился слесарь в сопровождении двух человек в форме и вскрыл дверь. Один из полицейских заявил ошеломленным жителям дома, что нехватка жилплощади из-за бомбежек стала настолько острой, что комнату Г. Годевинда никак нельзя оставлять дольше непроветриваемой. Поскольку владелец квартиры был холостым, то местное партийное начальство распорядилось вывезти его мебель на склад, а саму квартиру передать женщине с двумя детьми, которые пострадали от бомбежек. Гейнц Годевинд будет проинформирован об этом по служебной линии. Если он когда-либо приедет в отпуск, то ему выделят койку в солдатском общежитии или в гостинице на центральном вокзале. Подъехала повозка, которую везли четыре лошади, и военнопленные-поляки вынесли имущество Гейнца Годевинда из дома. Уже во второй половине дня туда въехала женщина с двумя маленькими детьми.

Когда Гейнц Годевинд несколько дней спустя получил уведомление о том, что его квартира передана жертвам бомбежек, мебель вывезена на склад, а сам он в случае возвращения обязан явиться в гарнизонную комендатуру, то лишь заметил на это: «Тогда вообще нет смысла возвращаться домой».

На востоке в тысяче километрах от Гамбурга солнце просыпалось на час раньше. Играючи выныривало оно из Подвангенского озера, освещало верхние окна помещичьей усадьбы, отражалось через четверть часа в маленьких стеклах местных домов и, чуть передохнув, перебиралось к дому Розенов на деревенской околице, где путь утренним лучам преграждали ивы с обрезанными верхушками. Деревни Подванген, где проживало, дай бог, двести душ, не было ни на одной географической карте. Путник, следовавший центральной дорогой, проложенной с запада на восток еще с наполеоновских времен, уже издали мог видеть деревню: вначале озеро, затем господский дом и еще дальше черепичные крыши крестьянского хозяйства Розенов. Ощущение того, что живешь на краю мира, закрепилось здесь подобно привычке ежедневно встречать восход солнца. К нему добавилось чувство одинокого прозябания в глуши, где водятся лишь лоси и волки и куда попадают те, кто заблудились в бескрайнем пространстве восточных территорий.

На лугах у озера щипали траву телята. Голосила кукушка, летая над деревней. Аисты поглощены были своими делами, а ребятишки бездельничали, потому что настало их время, когда можно было по дороге в школу прыгать по камням на берегу озера и пускать по воде трухлявые деревяшки, воображая себе, будто это боевые корабли, нацеленные на Англию. За неделю до Троицы везде наводился порядок. Семья Розенов, как и полагалось в таких случаях, также заканчивала работу. Картошка была посажена, хлеба шли в рост сами собой, а до сенокоса времени хватало еще в избытке. Матушка Берта задавала корм птицам и копалась в саду, дочь ее, Дорхен, выкраивала время, чтобы погладить белье и при этом еще раз просмотреть вещи, отложенные в качестве приданого на свадьбу. Дедушка Вильгельм бродил по полевым дорогам, опираясь на сучковатую палку, а затем за обедом в красках расписывал места, где пышнее всего разросся сорняк. Герхард Розен, едва достигший шестнадцати лет и после окончания школы помогавший по хозяйству, отправлялся в поле с Кристофом, французским военнопленным, ремонтировать ограду. Для этого они нагружали на повозку дубовые колья. Француза мировая история направила в Подванген на замену Роберту Розену, отданному в солдаты. С тех пор, как фюрер призвал Роберта Розена, а это случилось в ноябре 1939 года, Герхард один спал в комнате, где висел портрет старого Гинденбурга. Кровать его брата оставалась нетронутой с той поры, как тот покинул ее полтора года назад. Его куртка и брюки висели в шкафу, остальные вещи были сложены на ночном столике. В принципе все было готово к встрече с Робертом Розеном, как только тот вернется домой. За обедом матушка Берта не раз уже говорила маленькому французу: «Я так и не могу взять в толк, чего ради парень продолжает скитаться по вашей Франции. Но к урожаю он, наверняка, вернется домой».