Изидор Окпевхо - Последний долг

Член комиссии переводит дыхание и опять смотрит на меня с вызовом.

— Господин Ошевире, не разумно ли будет нам предположить, что вы спасли этого… мальчишку по той причине, что ваша жена сама принадлежит к племени симба?

— Я не стану оспаривать ваше предположение, но в тот момент такая мысль не приходила мне в голову.

— Что вы хотите сказать?

— То, что я видел в мальчишке живого человека и никаких других соображений у меня не было. У меня и сейчас нет никаких других соображений. Меня волновало то, что жизнь человека в опасности. Хотя лицо мальчишки было искажено, я ясно видел, что он очень мал, и я не мог равнодушно смотреть, как с ним расправится безжалостная толпа. Его могли бы убить на моих глазах. Меня всерьез беспокоило то, что многие люди в пашем городе полностью утратили разум, что нескольких беззащитных сограждан, которые никоим образом не могли быть солдатами, преследовали и безжалостно мучили безо всяких причин. Быть может, вы правы, и чувства мои объясняются тем, что моя жена — симба. Но я бы хотел думать, что сегодня еще существуют люди, у которых в голове разум, а в сердце бог, и что ни один из них не оправдает того ужасного беззакония, какое царило у нас в городе в те несчастные дни. Меня беспокоит то, что кто-то считает себя вправе судить меня лишь потому, что я пожалел двенадцатилетнего мальчишку, которого могла растерзать толпа — каково бы ни было его преступление. Я не стыжусь того, что я сделал, и ничего не боюсь. И я не отрекусь от своего поступка даже под страхом смерти, ибо поступил так, а не иначе исключительно по велению чистого сердца и не имел ни малейшего намерения мешать федеральной стратегии. Мой свидетель — один бог.

Член комиссии опять вздыхает и качает головой.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов, — говорит он председателю, опять вытирая лицо платком.

В задних рядах публики неразборчивый гулкий шепот. Председатель переговаривается с членами комиссии. Я не знаю, о чем они говорят, но не боюсь ничего. Невиновному человеку бояться не следует, даже если на него обрушится приговор, которого он не заслуживает. Стой твердо и неколебимо. Правда и честность восторжествуют всегда, чистое сердце в проигрыше не бывает.

— Гм, — прокашливается председатель, и во всем зале вновь воцаряется тишина. — Разбирательство данного дела закончено, объявляю слушание закрытым. В два часа пополудни состоится заседание комиссии, посвященное разбирательству следующего дела.

Председатель и комиссия поднимаются. Все остальные — мы в том числе — поднимаемся вслед за ними. Комиссия удаляется, и тут же публика с грохотом устремляется к выходу. Нас четверых — меня и моих сотоварищей — выводят из зала два вооруженных солдата и полицейский, которые привозили нас сюда утром. Поглазеть на нас на улице уже собралась большая толпа. Ее присутствие больше меня не смущает — я к ней привык. Не думаю, что на меня, небритого, в грязной одежде, так уж приятно смотреть. Мы бредем к «черной Марии», и вдруг я вижу, сквозь толпу ко мне протискивается молодой человек — да это не кто иной, как Рукеме, обвинявший меня на разбирательстве! Он отделяется от толпы и подходит ближе. Он дрожит, на лице его замешательство, в тусклых глазах — слезы. Я не знаю, с чем он идет ко мне, но на всякий случай приветливо улыбаюсь. Он не может выговорить ни слова, и я начинаю первый:

— Что случилось, Рукеме? Надеюсь, ты жив и здоров?

Он все время дрожит и глотает, пытаясь унять рыдания.

— Поверь мне, Мукоро. — Он запинается на каждом слове. — Я не виноват. Меня заставили. Прошу, прошу тебя, поверь мне.

— Ах, забудь об этом. — Я утешаю его. — Я прекрасно тебя понимаю и не сержусь. Только скажи мне, как там моя жена и сын? Ты их видел?

— Да. Да, — Он по-прежнему запинается. — Они живы-здоровы. У них все в порядке.

— Хорошо. Спасибо.

Солдат бьет меня в спину прикладом автомата и хрипло орет:

— Пошевеливайся!

Толчок такой сильный, что я чуть не падаю. Я оглядываюсь на солдата со спокойной улыбкой. Полегче, приятель. Иначе, когда дойдет до дела, тебе некого будет расстреливать. Нас вталкивают в «черную Марию».

Не то чтобы я не слушал слов лекаря. Если не хочешь остаться в дураках, — сказал он, — ты должен верить в силу лекарства. Разумеется, я изо всех сил старался поверить, что лекарство меня исцелит. Я сделал все, что могу, учитывая, что времени остается немного, а ужасный запах лекарства губит мое я. И я потерпел неудачу. Я не сумел напрячься как следует. И причиной тому — неотвязная мысль, что мой отвратительный запах не может способствовать возбуждению страсти.