Изидор Окпевхо - Последний долг

Не знаю. Может быть, никогда не узнаю. Может быть, мне не суждено знать. Я только хотел бы, чтобы Тодже поменьше глумился над моей бедой. Я согласен когда угодно сопровождать грузовики в Идду и привозить еду для солдат. Когда был мир, я работал на его резиновых плантациях. Потом началась война, и мы перестали делать резину. Я был доволен и счастлив. Я не жаловался. Я и теперь не жалуюсь. Мне не трудно ездить с грузовиками в Идду за едой для солдат.

Но все изменилось. С тех пор, как Тодже связался с женой Ошевире. Обзывает меня при ней. Говорит, что от меня никакого толку, так, чтобы я слышал. Тычет в мою культю и говорит: кому нужен такой однорукий? Что я обуза, что без него я давно бы умер, потому что не могу постоять за себя. Неприлично срамить меня при посторонних, особенно при женщине. Я сам знаю, что толку от меня мало, но надо же мне иметь хоть какую-то гордость. Незачем унижать меня. Может быть, я когда-нибудь чего-то добьюсь и стану на ноги. Тогда мне не надо будет оскорблять его зрение. И ему не придется срамить меня, особенно в присутствии женщины.

А пока я, как повелось, иду к ней. Мне невыносимо ходить к ней. Ибо каждый раз, когда я вижу ее, я вспоминаю, что Тодже всегда говорит мне в ее присутствии. Не знаю, зачем он делает это. Мне горько каждый раз, когда я вижу ее. Быть может, когда-нибудь она тоже скажет мне, что от меня никакого толку, что я гожусь только на то, чтобы носить ей еду и одежду и звать ее к Тодже в мой дом.

Эта история мне неприятна. Я знаю, выбора у меня нет. Я не могу отказаться от этих странных поручений, ибо одно слово — и Тодже отнимет у меня все, что мне перепадает от его щедрот: еду, старую одежду, саму славу, что я нахожусь на службе у Тодже и под его началом. Но ох как неприятна мне эта история! Раньше я приглашал женщину и уходил, пока Тодже принимал в моем доме ее и ее сына Огеново. Теперь она приходит одна. Ибо Тодже сказал, что я должен быть в ее доме и присматривать за ее сыном, пока он принимает ее одну в моем доме. Мне это неприятно. Но что я могу поделать!

И все-таки говоря по правде, что он там делает с ней, наедине, в моем доме? Точно не помню, по, кажется, Тодже незачем было часто ходить к Ошевире, пока тот был на свободе, пока солдаты не пришли и не увезли его. А теперь Тодже приказывает мне носить много оды и одежды жене Ошевире в ее дом. Это очень странно: тайные встречи с чужой женой в моей лачуге, куда неприлично звать достойных людей.

Все это мне неприятно. И мне неприятна сама женщина. Я не понимаю, что они там друг с другом делают. Должно быть, мне не дано понять. Но пока эта женщина рядом со мной, я знаю, что не перестану быть целью его насмешек. И быть может, когда-нибудь она тоже начнет надо мной смеяться. Женщины все такие. И поэтому, сколько живу, я сторонюсь их. Мне достаточно плохо с мужчинами. А женщины… я бы убил себя.

Иногда мне спится великие сны. Мне спится, что я полноценный человек, у меня есть все, включая две большие здоровые руки. Я управляю всем городом и твердо сижу на горе несметных богатств, и мой дом вымощен золотом. Я просыпаюсь и проклинаю бога за такой тяжелый, мучительный сон. Ибо я знаю, что даже крохотной крупице этого дикого сна не дано сделаться явью. Я даже не смею мечтать об этом. Но когда я даю волю своим мыслям, мне часто приходит в голову то, что мой покойный отец сказал мне давным-давно: Бог не бросает дело на середине…

День медленно подходит к концу. Молюсь только, чтобы они поскорее закончили то, зачем я опять зову эту женщину. И чтобы скорее пришел комендантский час, и я снова бы стал хозяином моей жалкой лачуги. Мне неприятна эта история. Но что я могу поделать?!

Я все принимаю за добрые намерения. Как иначе назвать то, что человек приходит к тебе с едой, когда голод грозит жизни твоей и твоего сына, приносит тебе одежду, когда у тебя нет ни денег, ни свободы, чтобы избавиться от обносков, вселяет в тебя бодрость, разгоняет тоску одиночества и облегчает бремя тяжелых мыслей!

И все же я знаю, я вижу, что час настает. Больше я не в силах себя обманывать. Я еще молодая женщина. Кожа у меня гладкая, груди тугие, и только один ребенок вышел из моего чрева. Поэтому, говоря по правде, я допускаю, что мужчина может меня желать. Но пока Тодже не положит на меня руку, пока дыхание его страсти не обожжет мое тело, я буду из последних сил сомневаться и не видеть в его поступках ничего, кроме добрых намерений.

Я была дома. Огеново прыгал во дворе через жердочку и разбил голень. Я промыла болячку и стала втирать в нее пальмовое масло. И тут я увидела, что к нашему дому идет Одибо. На лице его, как всегда, мрачное, недовольное выражение, чем ближе, тем ниже он опускает голову и тем больше ноги его заплетаются. Кажется, он идет сюда против воли. Если бы я не знала его, то сказала бы, что лицо у него такое из-за кричащего зноя полудня. Но мне все равно. Если я предоставлена на их милость — а я знаю, что так и есть, — тогда я должна примиряться с любыми их настроениями. Собаке какая разница, бросают ей мясо наземь или дают на чистой тарелке?