Петр Алешкин - Откровение Егора Анохина

Дуняшка слышала, как вздыхал, ворочался отец, слышала, как он встал, вышел во двор и там долго журчал у стены за дверью. Слышала, как доставал бутылку. Дуняшка хотела сказать, чтобы он закусил, но решила, пусть думает, что она спит. Отец затих, заснул сразу. Его ровное дыхание и однообразный стук стенных часов убаюкивали, и Дуняшка забылась.

Проснулась она как от какого-то толчка, подняла голову над подушкой и прислушалась, не понимая спросонья, что ее разбудило. Во дворе слышалась какая-то возня.

— Пап! Пап! — зашептала она в темноту в сторону отца.

— Чего тебе!

— В катухе шум какой-то.

Отец вскочил и, как был босиком и в кальсонах, бросился к двери. Сорвал с гвоздя двустволку и нырнул в темноту сеней. Через мгновение громыхнула надворешняя дверь и вспышка, как зарница, осветила комнату. Резкий выстрел разметал ночную тишину. Во дворе загремело, и было слышно, как заматерился отец. Громко хлопнула дверь катуха, и вновь прогремел выстрел. На некоторое время наступила тишина.

— Господи Исусе! Господи Исусе! — дрожащими губами, прерывающимся шепотом лепетала Дуняшка. Она тряслась всем телом.

В катух вернулся отец. Он, проклиная судьбу, рассказывал что-то, видимо, соседу.

— Кто там был? Волки? — дрожащим голосом спросила Дуняшка, когда отец вешал на гвоздь ружье.

— Волки! — ответил отец с тоской. — Нет теперь у нас овечек… ни единой…

— Как нету?

— Вот так… Всех порезали.

Дуняшка заплакала.

— Не реви! Не поможет. Зажги лампу, а я за кумом схожу. Свежевать надо.

Иван Игнатьевич достал из-под судника начатую бутылку, отпил несколько глотков, вытерся рукавом и вышел на улицу. Ему было душно. Он рванул рубашку и стал шарить рукой по волосатой груди, временами до боли сжимая в кулаке дряблую кожу. Он сел у плетня в траву. В руку ему ткнулся сучок. Иван Игнатьевич вырвал его из плетня, искромсал на мелкие кусочки и яростно стукнул два раза кулаком по земле, повторяя: «За что! За что?!» Обрубок левой руки тоже два раза взметнулся вверх. Иван Игнатьевич упал лицом в прохладную траву. Полежав некоторое время со стиснутыми зубами, он вспомнил о Дуняшке (она теперь вся исплакалась), поднялся и пошел к куму. Жил он неподалеку. Постучал в окно громко, требовательно. Тотчас же поднялась занавеска, и появилось испуганное женское лицо:

— Кто там?

— Кума, открой, это я!

— Ты Игнатьич? Чтой-та так поздно?

— Кум дома?

— Дома! Заходи.

Щелкнула задвижка. Иван Игнатьевич пригнул голову под притолокой, вошел в избу. Кума чиркнула спичкой, подняла пузырь керосиновой лампы. Спичка осветила комнату. Кум сидел на постели.

— Игнатьич, дак ты в кальсонах? — удивился он. — Случилось что?

Иван Игнатьевич действительно был в кальсонах с зелеными кругами на коленях. Он сел на скамейку.

— Бяда, кум!

Солнце уже поднялось над деревней, когда Иван Игнатьевич с кумом кончили свежевать последнюю овцу. Дуняшка приготовила печенку, заняла у соседки бутылку самогона и стала собираться на работу.

— Ты куда? — спросил отец.

— На ток.

— Ты что, рожать там собираешься?

— Ничего. Мне не скоро… Да ты сам говорил, что меня мать в борозде родила.

— Тогда не то время было.

— Ничего. Я как-нибудь потихоньку. Все трудодень запишут.

Дни тихие, знойные. В колхозе самый разгар уборки. Бригадир Андрей Исаевич метался по полям от комбайна к комбайну так, что загонял своего выносливого мерина и вынужден был сегодня с утра поменять его на старую, безразличную ко всему кобылу. Ее неторопливый шаг, ленивое помахивание хвостом в ответ на удары кнута раздражали Андрея Исаевича. Ночь он спал плохо. Мучила язва желудка, обострившаяся после того, как он понервничал из-за Ивана Игнатьевича. Андрей Исаевич ругал себя за свою несдержанность и в то же время оправдывался перед собой тем, что спокойно смотреть на работу Ивана Игнатьевича не было сил. Самый сопливый мальчишка делал больше ездок к комбайну, чем этот здоровенный мужик. А тут еще вожжи!.. Дни стояли жаркие, и бригадиру xoтелось как можно полнее использовать их для уборки хлеба. Любая заминка выводила его из себя, заставляла нервничать.

Возле тока Андрею Исаевичу встретилась Дуняшка, Игнатьичева дочь. Она шла, выпятив огромный живот. Лицо ее, и без того конопатое, почернело, покрылось бурыми пятнами. Усталые глаза кротко и печально смотрели на бригадира. Дуняшка поздоровалась. Андрей Исаевич ответил на ее приветствие и опустил глаза. Ему всегда было неудобно встречаться с ней. Как будто вину чувствовал. Но сколько ни вглядывался он в дни двадцатилетней давности, вины своей перед семьей Ивана Игнатьевича не видел. Не было ее! Сам, только сам Иван Игнатьевич раскромсал на кусочки жизнь свою и близких своих! Насколько лучше жилось Мирону Аксютину в прежнее время, и то не стал становиться поперек дороги, по которой катилось колесо новой жизни. И даже одно время сам Мирон подталкивал это колесо, до самой войны был председателем. Не было вины Андрея Исаевича перед семьей Ивана Игнатьевича. Иначе поступить он не мог. Предупреждал же не становиться на пути… Но тем не менее при встречах с Дуняшкой бригадир глаза опускал. Дочь пошла не в отца, в мать. Кроткая овечка! Андрей Исаевич, глядя на ее живот, хотел спросить, не тяжело ли ей работать, а то, может, пора отдыхать, но язык во рту не повернулся. Вспомнилось вдруг ни с того ни с сего, что Мишка-комбайнер говорил, что видел, как Иван Игнатьевич прятал в копне полмешка ржи, и Андрей Исаевич проехал мимо. Увидел завтоком Петьку Егоркина, сухощавого мужика с бледным лицом и прокуренными зубами, подозвал к себе. Петька подошел, опираясь на деревянную лопату.