Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

По инерции он продолжал еще выступать перед читателями с чтением своих ясных, прозрачных лирических стихов, но увлечен уже строфами, которые читать перед большой аудиторией невозможно. Выход в 1967 году книги, несшей на обложке в качестве заглавия единственную греческую букву ε (эпсилон), стал настоящей сенсацией. Книга состояла из сонетов, отмеченных то черным, то белым кружком, которые как бы имитировали фишки японской игры «го»; читать сонеты следовало в последовательности ходов, которые соответствовали правилам игры. Книга получила премию «Фенеон», раздавались голоса восхищения; но самые авторитетные ценители (например, известный писатель Пиэйр де Мандиарг) признавались, что предпочли нарушить «запрограммированное» чтение и двигаться, как обычно, — от первой страницы к последней, получая «вполне традиционное» удовольствие.

И впрямь, вне всяких хитроумных «правил» обращались к встревоженным душам строки:

(перевод А. Парина)

«Вполне традиционный» способ чтения этой книги и побудил соотечественников называть ее в рецензиях и обзорах не «ε», а «Принадлежность». Рубо вообще охотно вводит математические знаки в качестве названия, например, отдельных глав, но обязательно намекая на их не чисто математический, но метафорический смысл. Так, в математической системе эпсилон — знак принадлежности части целому, а в системе стиха — принадлежности личности миру, себе подобным. Стихи «Эпсилона» именно на эту волну и настроены: человек (и поэт) связан с другими каждой минутой своего существования, каждой клеточкой плоти, каждой мечтой, каждым кошмаром…

(перевод А. Парина)

Очарование Востока материализовано не только увлечением игрой «го» (в это время Рубо участвует в составлении пособия, с ней знакомящего), но также изучением японской «танки». В 1970 году Рубо выпустил сборник вольных переводов из японской поэзии под названием «Mono no aware» — такова фонетическая транскрипция сочетания иероглифов, означающих «чувства вещей» (грусть или «даже не грусть, а скорее импульс, побуждающий нас произносить „Ох!“ и в момент боли, и в момент радости. Это чувство, которое может прийти и вместе с легкостью весеннего утра, и вместе с унынием осеннего вечера… Это спокойствие нежности и ностальгии…»).

В следующей поэтической книге — «Тридцать один в кубе» (1973) — снова сочетание строгих математических расчетов с ориентацией на восточную традицию; здесь хитрая программа — стихи пишутся в размере танки, но весьма своеобразно: если танка имеет пять строк, соответственно по 5,7,5,7,7 слогов каждая, то Рубо все ее строки укладывает в единую длинную строку, вводя, однако, увеличенные пробелы между строчками «бывшей танки», то есть после 5,12,17,24 слогов. Каждая строка книги имеет таким образом 31 слог, в каждом стихотворении 31 строка, а всего стихотворений тридцать одно — вот откуда тридцать один в кубе.

Появление таких книг и побудило заговорить о «математической поэзии». Робер Сабатье, составитель ряда прекрасных антологий, признанный знаток истории поэзии, то ли с восхищением, то ли с нежным юмором предложил для изучения творчества Жака Рубо «собрать целый коллектив, куда вошли бы математики, философы, историки, искусствоведы, медиевисты, востоковеды, специалисты по стиховедению, семиотике, даже по технике игры…»

Сам же Рубо называет себя «композитором», только владеющим не нотами, а математическими формулами и буквами. Принципом истинного творчества должна быть установка на принуждение (contrainte), то есть ориентация на правила: именно этому он научился, по его собственному признанию, у группы УЛИПО и руководителя коллектива — крупнейшего французского поэта Раймона Кено.

Некоторые рецензенты попытались придать этому стремлению «преодолевать препятствия» едва ли не политический смысл: мол «не всем поэтам выпадает удача жить под сапогом диктатуры» и ежедневно придумывать способы, как ее обмануть, поэтому-то и требуется иного рода «принуждение» («Нувель обсерватер», 1997, № 1679). Не стоит обращать внимание на столь легковесно-модные аргументы — для Рубо все было гораздо серьезнее: он хотел создать новый язык, не повторяющий привычного; игра с правилами, вынуждающая искать, придумывать, изобретать, должна была стать своеобразным психологическим стимулом к преодолению инерции, к всевластию над Словом.