Уильям Бойд - Неугомонная

Ева проскользнула в постель и легла рядом с Ромером.

— Я нарушил все свои правила, ты понимаешь это? — спросил он.

— Не все, а только лишь одно, — возразила Ева, прижимаясь к нему. — Это не конец света.

— Извини за торопливость. Не хватает практики. А ты чертовски симпатичная и сексуальная.

— Я не обижаюсь. Обними меня.

Ромер обнял ее, и Ева прижалась к нему, чувствуя напряжения мускулов его плеч, глубокую борозду позвоночника вдоль спины. Он казался таким большим рядом с ней, словно был другой породы. «Именно этого я и хотела, — подумала Ева, — именно этого мне и не хватало». Она прижалась лицом к его плечу и втянула воздух.

— А ты не девственница.

— Нет. А ты?

— Побойся Бога, я — мужчина средних лет.

— А что, бывают девственники и средних лет.

Ромер рассмеялся, и она пробежала рукой по его телу сверху вниз. Его грудь и небольшой животик были покрыты жесткой растительностью. Ева почувствовала, как от легкого сжатия ее пальцев твердел его пенис. Он не брился с утра, и ее губы и подбородок царапались о щетину. Она целовала его шею, целовала соски, почувствовав тяжесть его бедра на своем бедре. Она ведь этого и хотела: вот они — масса, мускулы, сила мужчины. А она рядом с ним такая маленькая и хрупкая. Ромер с легкостью перевернул ее на спину, и груз его тела расплющил ее по простыне.

— Ева Делекторская, — сказал он. — Кто бы мог подумать?

Он нежно поцеловал ее, а она раскинула ноги, чтобы принять его.

— Лукас Ромер, — сказала она. — Мой, мой, мой…

Он уперся руками, подняв свое тело над ней.

— Обещай, что ты никому не расскажешь, хотя… — Ромер специально не закончил фразу, чтобы подразнить ее.

— Обещаю, — сказала Ева, а про себя подумала: «Кому мне рассказывать? Диэдри, Сильвии, Блайтсвуду? Ну что за дурак!».

— Хотя… — продолжил Ромер, — благодаря тебе, Ева Делекторская, — он опустил голову, чтобы быстро чмокнуть ее в губы, — мы все едем в Соединенные Штаты Америки.

В СУББОТУ УТРОМ МЫ С ЙОХЕНОМ отправились в торговый центр Вестгейт в Оксфорде — типичная галерея магазинов, бетон, уродство, но очень удобно, как, впрочем, и в большинстве подобных мест — купить Йохену новую пижаму (поскольку он собирался ночевать у бабушки) и заплатить предпоследний взнос за купленную в декабре в кредит кухонную плиту. Мы оставили машину на Броуд-стрит и прошли к Корнмаркет-стрит, магазины на которой только начинали работать. Несмотря на то, что день сегодня обещал снова быть жарким и солнечным, в воздухе, казалось, появилось недолгое ощущение утренней свежести — так хотелось убедить себя в том, что такие жаркие солнечные дни все еще являются исключением и они вовсе не наскучили и не утомили. Улицы были подметены, урны вычищены, а до липкого автобусно-туристического кошмара, который являла собой субботняя Корнмаркет-стрит, оставался еще час-другой.

Йохен потянул меня за руку в обратную сторону, к витрине игрушечного магазина.

— Посмотри, мамочка, как здорово.

Он показывал на пластиковый космический пистолет, украшенный различными штучками-дрючками.

— А можно мне такой на день рождения? — грустно спросил он. — На день рождения и на следующее Рождество.

— Нет. Я купила тебе прекрасную новую энциклопедию.

— Ты опять со мной шутишь, — изрек он мрачно. — Не шути так.

— В жизни нужно иногда шутить, мой дорогой, — ответила я, взяла сына за руку, и мы свернули на Квин-стрит. — А иначе никак.

— Смотря какая шутка, — сказал он. — Некоторые шутки вовсе не смешные.

— Ну хорошо. Пусть у тебя будет этот пистолет. А энциклопедию я пошлю какому-нибудь африканскому мальчику.

— Какому еще мальчику?

— Найду какому. Знаешь, таких мальчиков, которые любят энциклопедии, — полно.

— Смотри — вон Хамид.

В конце Квин-стрит была небольшая площадь с обелиском. Первоначально спроектированная, очевидно, как скромное общественное место в застроенной в стиле эпохи Эдуарда VII части города, площадь в ходе современных преобразований стала служить чем-то вроде дворовой площадки для тех, кто населял утробу Вестгейта. На ступенях монумента (забытому солдату, убитому в какой-то стычке еще в колониальные времена) теперь собирались нюхающие клей панки, здесь обычно начинались или заканчивались различные марши и демонстрации. Площадь эта нравилась панкам, она нравилась уличным музыкантам, ее облюбовали нищие, на ней звенели цимбалами и распевали кришнаиты, оркестр Армии спасения играл здесь рождественские песни. Я должна признаться, что, каким бы странным и трудноопределимым ни было это место, оно являлось самым живым и самым эклектичным общественным местом в Оксфорде.