Харри Мулиш - Каменное брачное ложе

— Я этого не желаю.

— А вот я именно это называю уродством. Вы — в точности как те люди, которые веками верили, что у мух четыре лапки, потому что так было написано у Аристотеля. Никто не догадался взять да и пересчитать их; а когда кто-то пытался сделать это, он думал, что у него не в порядке глаза или ему случайно попался ущербный экземпляр; во всяком случае, рта он не раскрывал, на костер угодить никому не хотелось. А главное, Аристотель, несомненно, изучил предмет лучше, чем мухи. Вот и вы такая.

— Почему я, собственно, позволяю вам все это говорить? Что вы имеете в виду?

Она закурила, возмущенная. Коринф (обнажив зубы, растягивая мертвую кожу) рассмеялся. Он взмахнул рукой:

— Наверное, это все Дрезден. Я весь день этим занят. Город произвел на меня огромное впечатление.

Она курила короткими, нервными затяжками. Он не видел ее лица.

— Что же у вас останется после всего этого? Если вы говорите не просто так, если верите в это, это ужасно. Значит, вы видите человека, как… как… Тогда всё — кодекс, и весь наш мир чужд человеку. Любой идеал, даже замужество…

— Вы говорили, что вы в разводе, — сказал он дрогнувшим от тревоги голосом.

— Вы и любви тоже не знаете.

— Простите. Брак — это что-то вроде войны: неопределенность, беспорядочность. Но любовь — это человек в подполье. Это — настоящее.

— Но она так же быстро исчезнет, как ваша ненависть к людям.

— Может быть. Но она быстро возвращается, и она — настоящая; она не такая, какой люди воображают ее себе, — и не другая. Какую роль играет здесь время? Время… — сказал он, — время — это для швейцарцев.

— Это, — сказала Хелла через несколько секунд, и с каждым словом из ее рта выплывало облачко дыма, — в вас говорит солдат, человек, побывавший на войне. Разрушенный человек.

— Конечно, — Коринф двинулся к ней, твердо глядя ей в глаза. — А разве другие бывают? Что вы делали во время войны? Отчего вас стошнило? Может быть, вы сидели в концлагере? В глубине леса или на мирном холме? И не был ли Шнайдерхан начальником такого лагеря?

Она смотрела, как он подходит. Он стоял перед ней, не спуская с нее глаз. Вся дрожа, она смотрела в его изуродованное лицо, над которым смерть провела эксперимент на выживание, лицо, которое оказалось теперь так близко; она не знала, что теперь все зависит от него, ей почудилось, что его рука входит в ее тело, и она задрожала от наслаждения; она была потрясена и не могла сопротивляться, она почувствовала, как он провел руками по ее спине, и скользнула к нему (он подумал: «Я тебя получил»), и смотрела через его плечо, пока мысли, чувства, слова, кровь текли сквозь нее. Глаза Коринфа блестели, уставясь в ночь за двойными окнами.

Прошло очень много времени, две или три минуты, и она сказала бесцветным голосом, глядя ему в плечо:

— Завтра я выясню, кто он такой.

Коринф кивнул:

— Да.

— Должно быть, мы ошиблись. Совершенно невозможно, чтобы его с таким прошлым пригласили сюда, не говоря уж о том, что он должен быть членом партии.

— Кто сказал, что он член? Он этого не говорил.

— Но не такой же он дурак, чтобы намекать на военные преступления, если он никогда не проходил процедуры денацификации? Он, должно быть, имел в виду что-то другое. — Она поглядела на дверь. — Он не мог иметь в виду что-то другое.

Коринф подумал, я спрошу его завтра, я должен это знать.

— Сколько времени ты просидела там? — Его голос был мягким и тихим.

— Шесть лет.

— Почему? Ты еврейка?

— Член компартии.

«Суперкодекс, — подумал он, — а теперь ты обнимаешь меня».

— Мне надо потушить сигарету, — сказала она и попыталась высвободиться из его объятий.

«Опасность!» — подумал он.

— Дай сюда. — Он вынул сигарету из ее пальцев и бросил на ковер. Она поглядела на него и сказала:

— Солдат. — Не скрываясь, она рассматривала его лицо (словно за это время оно изменилось), потом спросила: — Почему русские?

Он прижал ее к себе:

— Как ты думаешь, почему из ста тысяч американских дантистов они выбрали именно меня?

— Потому что ты — самый лучший.

— Не смеши меня.

— Потому что ты коммунист.

— О, — сказал он, — хочешь сказать, что весь вечер я тебе объяснял принцип организации компартии Америки?

— Тогда не знаю. Ты был в Красной армии?

— Должен тебя разочаровать, нет.

— Как же ты к ним попал?

— С неба свалился.

Она помолчала.

— Ты бомбил города?

— Да.

Она захотела высвободиться, но он прижал ее к себе, усмехаясь. И вдруг она обняла его в ответ и пробормотала: