Курт Воннегут - Армагеддон в ретроспективе

Так ко мне и прилепилась моя кличка. Ведь никто в этом госпитале не знал, как меня по правде зовут. Уж не помню, кто был первый, но теперь все меня только так и зовут: Великий день.

Я больше доверяю написанному мною, как, мне кажется, и другие, когда говорю голосом жителя Индианаполиса, где и живу на самом деле.

С тем же успехом мы могли бы швыряться пирожными с кремом.

КУРТ, ОЦЕНИВАЯ ЧИСТЫЙ ЭФФЕКТ АНТИВОЕННОГО ДВИЖЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ВЬЕТНАМСКОЙ ВОЙНЫ

Писать — было для отца духовным упражнением, единственным занятием, в которое он по-настоящему верил. Он хотел, чтобы все в жизни наладилось, но никогда не считал, что его писания всерьез повлияют на ход событий. Его образцами были Иона, Линкольн, Мелвилл и Твен.

Отец постоянно работал над своими текстами, снова и снова бормоча себе под нос то, что уже сделал, покачивая взад-вперед головой, помогая себе жестами, меняя тональность и ритмику слов. Потом останавливался, задумчиво выдергивал из пишущей машинки почти чистый лист, комкал его, бросал в корзину — и начинал все сначала. Мне казалось, что для взрослого человека он очень странно распоряжается своим временем, но я был всего-навсего ребенком и мало понимал в жизни.

У него было обостренное чувство языка. В восемьдесят с лишним лет отец все еще быстро решал кроссворды из «Нью-Йорк тайме», орудуя перьевой ручкой и никогда не обращаясь за помощью. Стоило мне сказать ему, что глагол обычно стоит в конце, он с ходу начал переводить мои домашние задания по латыни, хотя латынь не изучал никогда. Все его романы, речи, рассказы и даже комментарии на суперобложке были выписаны самым тщательным образом. Человек, полагающий, что шутки или эссе Курта давались ему легко или вообще представляли собой экспромт, никогда не пробовал писать.

У него была своя любимая шутка — про человека, который контрабандой провозил через границу тачки. Каждый день из года в год таможенник тщательно обыскивал его тачку — и ничего не находил.

Наконец таможеннику пришло время уходить на пенсию, и он спросил контрабандиста:

— Послушай, мы с тобой давно подружились. Я много лет каждый день обыскивал твою тачку. Что ты все-таки провозил контрабандой?

— Друг мой, контрабандой я провозил тачки.

Иногда Курт так смеялся собственным шуткам, что складывался вдвое, и глаза его торжествующе посверкивали где-то у колен. Если при этом он начинал кашлять, мне становилось немного не по себе.

Однажды я пожаловался ему, что получил пятьдесят долларов за статью, которую писал неделю. Он ответил: посчитай, во что тебе обошлось бы двухстраничное объявление о том, что ты умеешь писать.

К любому, кто писал или пытался писать, Курт относился трепетно. Не единожды я слышал, как он размеренно и внимательно говорил по телефону с какими-то пьянчужками — им удалось дозвониться до него, и вот они выспрашивали, как сделать, чтобы рассказ или шутка — тачка! — заработали.

— Кто это был?

— Понятия не имею.

Работая, Курт находился в постоянном поиске. По прошлому опыту он знал: если будешь двигаться, есть шанс наткнуться на что-то стоящее, и тогда находку надо оттачивать и оттачивать, и постепенно она становится твоей собственностью. Такое случалось неоднократно, при этом нельзя сказать, что Курт был абсолютно уверен в своих силах. Он всякий раз тревожился, что пришедшая в голову свежая идея может оказаться последней и его относительный успех в одночасье иссякнет и испарится.

Он переживал, что у него худые ноги и он плохо играет в теннис.

Курт с большим трудом позволял себе быть счастливым, но когда ему удавалось писать хорошо, радость его из тайной делалась явной.

Самыми тяжелыми временами в его жизни были месяцы, а иногда и целый год, когда он не мог писать, когда «переклинивало». Курт предпринимал самые разнообразные попытки, чтобы «расклиниться», но к психиатрии относился настороженно и нервозно. Когда мне было двадцать с небольшим, он как-то обмолвился, что боится психотерапии — вдруг она превратит его в нормального и приспособившегося к обстоятельствам человека? Тогда его писательству конец. Пытаясь успокоить его, я сказал, что он слишком высокого мнения о психиатрах.

— Если не можешь ясно писать, скорее всего у тебя и в голове нет полной ясности, — заметил он. Если что-то из написанного им кажется вам небрежным и неряшливым — возможно, вы правы, но на всякий случай перечитайте эти места еще раз.