Александр Шаргородский - Сказка Гоцци

На пятой стопке вокзал взлетел на воздух. Причем, фигурно — вместе с историческими дверьми. Исторические двери летали по звездному небу, колошматили друг друга, будто продолжая научный, спор, а потом обе опустились на лысину вождя, и великий вождь будто вторично прошел сквозь них. На сей раз действительно одновременно.

Великий вождь прошел и даже не вздрогнул — видимо, ему было давно начхать на все это.

А вздрогнули только Катя и Саша. И долго молчали. И Саша сказал.

— К черту, — сказал он.

И Катя сказала: — К черту!

— Больше не могу, — произнес он.

— И я, — повторила она.

— Я не могу здесь дольше жить, — сказал он. — если я не уеду — я задохнусь.

И вид был у него отчаянный. Такой вид был, наверное, у Давида, когда он запустил из пищали в голову Голиафа.

— Тебе не надо было возвращаться из Парижа, — сказала она. — Если б я не падала, а летала, я б даже с Мадагаскара не вернулась…

Он долго смотрел на Катю, провел рукой по ее мальчишескому смешному лицу и почти печально сказал:

— Ну почему в тебе нет еврейской крови?

Это прозвучало почти как обвинение.

— Твои предки женились и выходили за кого угодно, но только не за евреев. Они что, были антисемиты? В тебе течет шесть кровей, какой-то компот — польская, украинская, русская, мадьярская — и ни одной подходящей!

— Расист, — сказала она, — ку-клукс-клановец! Столько женщин разных национальностей в одной. Ты не можешь жаловаться! Даже у Дон Жуана не было ни одной еврейки!

— Дон Жуан никуда не собирался, — заметил Саша.

…М-да, если б Гитлер знал, что кто-то так упорно будет искать в себе еврейскую кровь, он бы подох, так и не придя к власти. И вполне возможно, что то же самое сделал бы и Иосиф Виссарионович. И лежали бы они себе тихо, в земле, неудачник из Линца и тифлисский хулиган, каждый в своей, которую они так обильно полили чужой кровью. И не надо было бы, может быть, искать в себе Кате и Саше того, чего нет…

— А почему твоего дедушку звали Лева? — спросил он.

— В честь Толстого, — сказала она. — И потом он был ксендз.

— По твоему, ксендз не может быть евреем? Римский Папа даже был, не то, что ксендз!

Он помолчал.

— А то, что тебя иногда обзывают «жидовской мордой», это тоже в честь Толстого?

— Саша, — сказала она, — для них всякий очкастый — еврей, а очкастый интеллигент — жидовская морда.

Они сели и принялись думать. И начали рисовать свои генеалогические древа. Но ни на одной из многочисленных ветвей их не висело ни одного, даже самого маленького, даже самого щупленького, даже самого неказистенького еврея! Даже полукровки не висело!

Да и деревца-то сами были низенькие, чахлые, какие-то саксаулы!

Их слабые корни не простирались дальше бабушек и дедушек, и даже прадеды не свешивались с суков их…

Да и кто в России знает свою родословную дальше? Только компетентные органы. И то они знают не свою, а вашу!..

— При всей моей любви к папе, — сказал Саша, — почему я не незаконорожденный?! И почему мама была так верна?! Разве не могла она полюбить еврёя-комиссара, с горящими глазами, на вороном коне? И провести с ним одну жаркую ночь где-нибудь в степях Украины?! Чтобы дать мне возможность ускакать из этих степей! Почему женщины, если и верны, то так некстати…

Он затянулся.

— Ты чувствуешь, как иногда важно родиться в семье, где царит разврат? У вас, случайно, не царил разврат? — в его тоне была надежда,

— Им было некогда, — сказала Катя, — они строили социализм. Я появилась на свет случайно, впопыхах — между двумя великими стройками…

Поиск шел всю ночь. Саша босиком носился по комнате, хлопал дверцами шкафов и холодильников, что-то жевал, ругался и искал в себе следы иудаизма. Катя искала сидя.

Светало, но нужной крови в чете не обнаруживалось.

И тогда Саша решил стать евреем просто так. Без крови.

Вместо взлетевшего вокзала перед ним открывались необъятны горизонты, они уходили далеко-далеко, почти до 42-й улицы, почти до самого Монмартра, на который он когда-то упал, и вот откуда-то оттуда, медленно и торжественно поднималось красное солнце и весело подмигивало ему.

И когда мудрая лысина великого вождя отразила первый лучи этого солнца, Саша произнес:

— Человек может стать всем, — сказал он, — даже евреем!..

После той странной ночи с ее фигурным взрывом с Сашей начали происходить странные вещи.

Сперва в научном институте, где он работал, сослуживцы заметили у него довольно неожиданный и совершенно новый дефект речи. Если раньше Саша обязательно окал, то теперь вдруг закартавил, и можно было биться об заклад, что это единственный человек, который окал и картавил в одно и то же время… Потому что если ты окаешь — ты родился на Волге, а если картавишь-то в Жмеринке или в Крыжополе, а родиться одновременно на столь разных географических широтах невозможно, даже в стране, от которой можно ожидать все!..